Утраченные смыслы сакральных текстов. Библия, Коран, Веды, Пураны, Талмуд, Каббала

Европейские христиане, познакомившись с Аристотелем через комментарии благочестивых, мистически настроенных файласуфов, таких как Авиценна, страстно им увлеклись. Они перевели труды Аристотеля с арабского на латынь; к началу XIII столетия Аристотель уже изучался в университетах Парижа, Болоньи, Оксфорда и Кембриджа – и дал западным христианам именно то, что они искали. В первый раз они встретились с интеллектуальным миропониманием, объединяющим богословие, космологию, логику, этику, физику, метафизику и политику в единую систему[1169]. Теперь в университетскую программу обучения были включены этика, натурфилософия и метафизика. Оксфорд и Кембридж ввели также медицину, юриспруденцию и теологию: врачей учили ухаживать за больными, юристов – осуществлять правосудие, пастырей – проповедовать веру. И все это – под священным покровом божественного, ибо Аристотель показал, что весь этот массив знаний можно объединить в единую систему и на рациональном уровне продемонстрировать его истинность.

Некоторые ученые, однако, опасались научных воззрений Аристотеля, считавшего, что вселенная существовала всегда и просто была «запущена» в движение неким Перводвигателем, которого он отождествлял с «Богом». Но в середине XIII века францисканец Бонавентура (Джованни Фиданца, 1221–1274) и доминиканский ученый Фома Аквинский (1225–1274) эффективно «крестили» Аристотеля. Фома принял вызов аристотелизма и в своем трактате «О научности Священного Писания» аргументировал, что богословие может стать рациональной наукой, наукой в аристотелевом смысле – но с одним отличием. Для Аристотеля научное знание начиналось с общих первых принципов, из которых логически выводились все остальные истины. Но библейское откровение, основанное на сюжетах и событиях, сосредоточено не на универсальном, а на частностях. Экзегет может либо считать, что библейские события символизируют некие универсальные истины, либо заключить, что богословие – форма мудрости, но не наука. Фома выбрал первый ответ – и прибавил к традиционным четырем «смыслам» писания новую рациональную науку теологию. Значение боговдохновенных слов составляло буквальный смысл писания, а реальности, на которые указывают эти слова – духовный смысл, неизменно укорененный в буквальном.

Аристотель определял Бога как Перводвигатель; для Фомы Бог стал Первоавтором Библии. Человеческие авторы, переводившие Божественное Слово на человеческий язык, были орудиями Бога, и их Бог, так сказать, тоже запустил в движение – хотя они отвечают только за стиль и литературную форму текста. Экзегет может многое извлечь из буквального смысла писания, исследование которого теперь включило в себя и рациональное изучение библейского словаря и риторики. Но, в отличие от авторов-людей, способных общаться только словами, Бог может организовывать исторические события. Буквальный смысл Ветхого Завета можно найти в словах, используемых библейскими авторами, но его духовное значение выходит на свет лишь в таких событиях, как Исход или учреждение Пасхального Агнца, прообразующих искупительный подвиг Христа.

Однако поразительные «технологии» аристотелевой логики дальше определенного предела нас завести не могут. Какие бы утверждения ни делал теолог о Боге, настаивает Фома, он должен помнить, что слова его неизбежно, по самой сути своей неадекватны, ибо то, что мы называем «Богом», трансцендентно – то есть лежит за пределами нашего понимания. Следовательно, теология — буквально «речь о Боге» – должна оканчиваться благоговейным молчанием и говорящего, и слушающих. Если новая наука теология не заявит сразу, ясно и определенно, что реальность, именуемая «Богом», недоступна человеческому уму, ее утверждения превратятся в идолопоклонство. В самом начале «Summa Theologiae», величайшего своего произведения, Фома несколько поверхностно перечисляет пять «доказательств» (или пять «путей», как он сам их называет) существования Перводвигателя, Первопричины, Необходимого Существа, Высшего Превосходства и Разумного Попечителя, выведенные Аристотелем и файласуфами. Однако, едва успев разрешить этот вопрос, тут же сносит все, что построил, одним замечанием: мы ведь не знаем, что доказываем. Мы просто бьемся о неразрешимую загадку:

Нет доказательств, что люди, небеса и горы не существовали всегда, так что стоит помнить об этом и не пытаться доказывать то, что доказать нельзя, и давать неверующим повод насмехаться над нами и полагать, что именно по этим причинам мы верим в то, что верим[1170].