Утраченные смыслы сакральных текстов. Библия, Коран, Веды, Пураны, Талмуд, Каббала

Безразличный к радости и страданию,
К победе и поражению,
Вооружись для битвы,
Чтобы не быть побежденным злом[1602]

.

Разумеется, это можно прочесть как увещевание сражаться – сам Ганди признавал здесь такой смысл, однако доказывал, что эту строфу можно понимать и как призыв к духовной борьбе. Паттон полагает, что читатель, возможно, должен удерживать в уме одновременно обе эти интерпретации: человек может быть полон решимости вступить в бой, но в то же время осознавать свои противоречивые чувства по этому поводу. Ведь даже если он воздерживается от насилия, желание сражаться по-прежнему в нем – и грозит вырваться на свободу, если он не будет постоянно сдерживаться и бдительно следить за собой. Схожая двусмысленность есть и в другой строфе, которой очень восхищался Ганди. Разумеется, она об ахимсе: в ней описывается человек, который

Без влечения и ненависти
В самообладании находит безмятежность.
В безмятежности рассеиваются все скорби,
Разум его становится спокоен,
Понимание ясно[1603]

.

Но эти стихи, отмечает Паттон, можно применить и к самоконтролю и дисциплине, которые должен проявлять воин, чтобы в пылу битвы не впасть в жестокость и не начать творить зверства. В конце концов, Арджуна и Кришна беседуют обо всем этом на самом буквальном поле боя, посреди трагической войны. Вместо того чтобы стараться извлечь из писания то, что хотим от него услышать, может быть, стоит принять его внутреннюю противоречивость, более полно отражающую сложное положение человека[1604].

Паттон делает и еще одно важное замечание. Хотя традиционно «Гита» воспринимается как сложный текст с простым значением, есть и серьезные плюсы в том, чтобы интерпретировать ее как сложный текст со сложным значением, приглашающий к дискуссии и дебатам. Но до сего дня восточные традиции чувствуют себя обязанными объясняться перед Западом, задающим теперь нормативы. Если, например, в незападных текстах содержатся агрессивные пассажи – которые можно найти в любом писании, – эти писания воспринимаются как более внутренне агрессивные или, в лучшем случае, более «примитивные», чем привычные для Запада иудеохристианские. Даже если, как в случае с «индуизмом», в традиции имеется мощная тенденция к ненасилию, агрессивный пассаж чаще воспринимается как «противоречащий» в остальном «мирной» традиции, чем просто как проявление сложности, присущей любой вере, писания которой отражают человеческую природу и неизбежно содержат в себе как мирные, так и воинственные тексты[1605].

Очевидный пример такого предрассудка – Коран. Со времен крестовых походов западные европейцы склонны воспринимать его как токсичное писание, предписывающее мусульманам во имя своей религии совершать акты насилия[1606]. На протяжении почти тысячи лет ислам был крупной мировой силой, однако к началу ХХ века большинство мусульман обнаружили себя живущими под европейской колониальной властью. Их западные правители не всегда даже скрывали отвращение к исламской религии и культуре[1607]. Трудно описать потрясение от такого унижения; сравнить его стоит, быть может, с разрушительным действием дарвиновской эволюционной гипотезы на некоторые формы христианства – и, разумеется, это усугубило враждебность между исламом и Западом. Канадский ученый Уилфред Кэнтуэлл Смит подчеркивает, что «в пропасти между [современным мусульманином] и, например, современным американцем важнейшее значение имеет разница между обществом, помнящим о былом величии – и обществом, сознающим свое величие в настоящем»[1608]. Как и в фундаменталистском христианстве, именно унижение заставляет некоторых мусульман придерживаться более «закрытой», консервативной теологии.