Утраченные смыслы сакральных текстов. Библия, Коран, Веды, Пураны, Талмуд, Каббала

Из ядущего вышло ядомое,
И из сильного вышло сладкое[1746]

.

С тех самых пор, отмечает Гроссман – с того мига, как он открыл в себе душу творца – почти все, что говорит Самсон, поэтично. «Спутники» наседают на его молодую жену, требуют, чтобы она выведала у Самсона разгадку, а узнав ее, насмехаются над загадкой – высмеивают преображающее видение Самсона. В отместку Самсон придумает для них сложное наказание – само по себе вид искусства, то, что мы сейчас назвали бы «перформансом», также несущее глубокий символический смысл. Он ловит триста лисиц – не меньше! – связывает их попарно, между ними привязывает зажженные факелы, и в таком виде выпускает на поля филистимлян[1747]. Как объясняет Гроссман, такой необыкновенно сложный замысел демонстрирует новую «художественную потребность Самсона все, что он делает, делать по-особенному, и во всем выражать себя»; лисы с факелами отражают «его двойственность, горящее в нем пламя ярости, мощные стремления, рвущие его на части, пары конфликтующих сил, вечно воюющих в нем… тело богатыря – душу художника»[1748].

Быть может, только художник способен понять творческую суть истории Самсона и различить ее остроту в писании, которое на первый взгляд поражает, как кажется, отсутствием какой бы то ни было внутренней жизни. Такой творческий дух требуется от любого экзегета: он должен проникнуть сквозь поверхность текста и открыть внутри «мед изо льва» – найти нечто новое, незамеченное мириадами прежних толкователей, прежде изучавших тот же текст, говорящий не только о каких-то их внутренних потребностях, но и о дилеммах, стоящих перед обществом. Вспомним Ибн Араби – того, что говорил: каждый раз, когда ты читаешь текст писания, он должен означать нечто иное. Быть может, видение меда изо льва, представшее Самсону, следует понять как продукт правого мозгового полушария, умеющего видеть и ощущать единство и взаимосвязь всех вещей – coincidentia oppositorum [совпадение противоположностей (лат.) – Прим. пер.]. Быть может, в неустанном жужжании и суетливом труде пчел, нашедших себе жилище в скелете льва, он увидел неразрывность жизни и смерти, или же точку, где сходятся насилие и нежность. Немедленная его реакция на это – погрузить руки глубоко в разложившийся труп льва, извлечь оттуда эту чудную сладость, сделать ее частью себя и поделиться ею с другими. Так и экзегеза не может оставаться на поверхности текста, довольствуясь его буквальным значением: экзегету стоит быть готовым к тому, что его толкование схлестнется с окостенелой ортодоксией, устоявшимися обычаями или интересами богатых и влиятельных. Наконец, истолкователи писания не могут оставлять свои открытия при себе, подпитывая ими свою личную веру; они должны делиться ими с другими и применять к проблемам своего времени.

И Манн, и Гроссман заставляют древние сюжеты писания говорить о политических вопросах наших дней; в фокусе их внимания – общество. Но мы уже видели, что с самого начала еще одной важной заботой писания было состояние космоса. В 2017 году мы узнали, что уровень углекислого газа в воздухе достиг высочайшего известного значения – и сейчас, летом 2018 года, когда я пишу эти слова, Европа переживает беспрецедентную жару, вызвавшую наводнения и лесные пожары в Норвегии, за Полярным кругом. Несомненно, и об этом должны говорить экзегеты.

От нападения светского модернизма жестоко пострадало и конфуцианство[1749]. Видный социолог Джозеф Ливенсон объявил его отжившим, феодальным, безнадежно анахронистичным мировоззрением. Но это суждение оказалось преждевременным. Начиная с 1920-х годов, группа под названием «Новые конфуцианцы» занялась систематическим герменевтическим пересмотром и переоценкой своих текстов. Эти ученые были наследниками европейского Просвещения и привнесли в свою экзегезу прозрения Платона, Декарта, Лейбница, Канта, Гегеля, Дьюи и Деррида, преображая традицию таким образом, чтобы она обращалась к современному миру. Они понимали, например, что должны взять на борт феминистскую и марксистскую критики колониализма. В последние тридцать лет три ведущих мыслителя – Цянь Му, Тан Чжунь-и и Фэн Юлань – пришли к выводу, что самым значительным вкладом конфуцианства в современный мир может стать его идеал «единения Неба и человечества» (тяньжэньхэй)[1750]. Отвергая утверждение Мао Цзэдуна о способности человека властвовать над природой, Фэн привлекал внимание к «Западной надписи» Чжан Цзая, а Тан указывал, что конфуцианский идеал жэнь включает в себя не только рациональный ум, но и теплое сердце. Все они соглашались, что современная одержимость властью и контролем над окружающей обстановкой сделала современного человека глухим к вопросам экологии.