Утренняя заря

Форгач посмотрел на Дьере, что он на это скажет. Замечает ли он, что члены кооператива как зачарованные слушают всю эту грубую, невероятную ахинею, исходящую из уст человека со шрамом. Но Дьере тоже стоял как столб, подпирающий дверь зернохранилища. Он досадовал и не мог понять, как могла та самая толпа, которая только два дня назад, когда схватили и увели Форгача, понимала его с полуслова, превратиться теперь в людское стадо, беспомощное, легковерное, потерявшее рассудок. Как, почему это могло случиться? А ведь эти люди уже поняли, какая игра затеяна, чего стоят воззвания правительства Имре Надя, если представителями «революции» в М. являются Машат и его компания. А теперь — пожалуйста! Здесь все члены кооператива, кроме разве пастухов, и не раздается ни одного голоса возмущения. Толпа не только слушает с раскрытым ртом, но, что самое ужасное, верит всей той грязи, какой поливает их человек со шрамом. Как будто оба они, Форгач и Дьере, какие-то проходимцы, неизвестно откуда взявшиеся. Ведь их знают с давних нор. Знают о них все. Знают, какой «сладкой» была их жизнь.

Пусть бы еще речь шла только о нем, о Пале. Он провел несколько лет в Дьере, работал там на вагоностроительном заводе подмастерьем кузнеца и вернулся домой только полтора года назад, осенью 1954 года, когда партия выдвинула лозунг: «Коммунисты, на село! Укрепляйте кооперативы!» Ну а Форгач? Не считая лет второй мировой войны, когда он был обозным солдатом, и десяти месяцев, проведенных им на курсах председателей кооперативов, Форгач все время находился дома, у всех на виду. Каждый мог бы подтвердить, что он не гнушался никакой работой, Дьере даже упрекал его в этом.

И вот теперь они вместе варятся в одном котле, потому что человек со шрамом, кто бы ни послал его, знает свое дело. Он лжет, клевещет, старается подорвать их авторитет, но руку на них пока поднимать не собирается. Он рассчитывает — и в этом он прав, — что выиграет тот, за кем останется последнее слово. Что же могут они возразить против этой чудовищной лжи? Какие могут представить доказательства?

Дьере предпочел прикусить язык, но только не оправдываться. Он осмотрелся по сторонам, чтобы найти подходящее оружие, если уж дело дойдет до этого. У его ног — стоило только нагнуться — лежал двухметровый железный прут, которым закрывали дверь зернохранилища. Дьере чуть не улыбнулся от удовольствия: в его руках это будет неплохое оружие, даже в том случае, если человек со шрамом от слов перейдет к делу и пустит в ход свой автомат.

— Прошу слова! — вдруг прозвучал слабый, жиденький тенорок. Человек воспользовался паузой, которую сделал оратор перед следующей эффектной фразой.

Дымный, уверенный, что уже успел заговорить толпу, охотно отозвался:

— Пожалуйста! Кто просит слова, граждане?

— Я! — ответил обладатель жиденького тенорка, с трудом пробираясь сквозь толпу.

Это был малюсенький, сморщенный, но еще довольно крепкий старичок. Розовощекое лицо его было чисто выбрито, редкие бесцветные усики аккуратно закручены. На нем были суконная шапка и выцветшее пальто, из-под которого виднелись короткие клетчатые штаны, на ногах — суконные башмаки с пряжками, придуманные для ревматиков, и ядовито-зеленые, кое-где заштопанные чулки.

— Смотри-ка, учитель! — удивился, увидев его, Форгач. Он решил, что старик взял слово, чтобы выступить против них, потопить их. Это так огорчило и расстроило Форгача, будто ему пришлось разочароваться в ком-то, очень близком его сердцу.

Учитель, которого звали Бени Викар, был директором школы в тридцати километрах от М., в селе Б. Там он вышел на пенсию и только недавно, около года назад, вступил в кооператив имени Дожа. Он владел сорока ульями, которые на время цветения акаций привозил в М-ский лес. Оставшись после смерти жены совершенно одиноким, он попросил принять его пасечником в «людской улей» (так он называл кооператив). Сначала о нем и слышать не хотели: с одной стороны, считали слишком старым, с другой — находили, что пчеловодство кооперативу ни к чему. Если бы не Форгач, обработавший по одному всех членов правления, не приняли бы в кооператив ни дядюшку Викара, ни его пчел.

И вот теперь этот старик, которому построили не только пасеку, но и уютный домик среди акаций, за сердечное отношение платит черной неблагодарностью. Вот он уже впереди, пробирается между женщинами, подходит к зернохранилищу, вскидывает на нос пенсне, хмыкает и, кивая головой, говорит:

— Да-а, да-а… Я так и думал…

Очень удивило такое странное начало собравшихся, но больше всех поразился Дымный. Глаза его широко раскрылись, и он стал похож на сову.

— Вы, господин мой, — указал на него пальцем учитель, — родились в Б.?

— Да-а.

— Так я и думал. И, если я не ошибаюсь, ваше имя Халлер, Ене Халлер. Не так ли?

— Ну и что из этого?! — Дымный попытался криком заткнуть рот старику.