Утренняя заря

— Ну тебя к бесу! — вспылил он. — То кричишь, то шепчешь! Что здесь происходит? Что с тобой, отец?

Ответ услышал не только Винце, но и все присутствующие. Это был частый, приближающийся стук подбитых гвоздями тяжелых башмаков.

— Палчи! Палчи Дьере! — срывающимся голосом закричал Форгач, увидев на пороге позади Шебе длинного как жердь Пала — молодого человека лет тридцати, с высоким лбом, угловатым лицом, черными жесткими волосами и глубоко сидящими глазами, которые светились то колючими, то хитрыми, то веселыми огоньками. Примечательными у него были журавлиные ноги и огромные, ужасающие людей кулаки, которыми завершались длинные, на вид слабые руки. Эти кулаки, годные для того, чтобы вбивать в землю колья и крошить миндаль, были подобны железным кувалдам.

— Стой, стрелять буду! — Младший Холло навел карабин на Пала Дьере. То же самое сделали Золтан и стоящий у двери Шебе, но Дьере это не испугало.

— Стрелять можно, — сказал он. — А что будет дальше? Двор и сад полны людей: триста с лишним человек ждут меня там. И не только меня, но и Леринца Форгача… А это что такое, матерь божья! — удивился он, увидев порванную одежду Форгача. — Как вы выглядите! Вас обижали, дядюшка Леринц?

Он отстранил карабин Шебе и подошел к Форгачу, желая удостовериться, цел ли тот, нет ли у него перелома, и ощупал его с головы до ног.

Форгач улыбнулся, он был счастлив и растроган, что крестьяне стоят за него, не оставили в беде, и даже готов был простить своих обидчиков.

— Это все мелочь, маленькое испытание, — пошутил он. — Ну а ты, товарищ Дьере? Как съездил?

— Мне тоже пришлось прибегнуть… к некоторым аргументам… — Дьере взглянул на свои огромные кулаки. — Но теперь все в порядке: сахар здесь, с заводом мы квиты.

Его удивительное хладнокровие, полное пренебрежение к членам национального совета и вооруженным гвардейцам — все это было слишком даже для Машата. Он встрепенулся и в ярости, что на него не обращают внимания, забыв о том, что теперь осень 1956 года, а «тыканье» было привилегией власть имущих в давно прошедшие времена, закричал на Дьере:

— Молчать! Ты, может быть, представишься, прежде чем нагадить нам на головы? Как тебя зовут, парень? Чей ты сын?

Дьере, словно не веря своим ушам, мельком взглянул на Машата, затем немного подумал, посмотрел на него внимательнее и, отчеканивая каждое слово, выразительно произнес:

— Насколько мне помнится, мы с господином никогда вместе свиней не пасли… И разговаривать нам не о чем. — Потом обернулся и подтолкнул локтем Форгача: — Нас ждут. Уйдем отсюда, дядюшка Леринц.

— Хальт! Ни шагу дальше! — Машат, потерявший всякую способность соображать, пришел в бешенство. — Я… я вас… арестую!

— Господин старший нотариус! — потянул его за пиджак унтер-офицер Холло. — Здесь народ, разве вы не видите?

— Что народ? — тщетно стараясь спасти свой престиж, свысока спросил Машат. Но когда он посмотрел в окно и увидел, что весь сад до отказа заполнен неподвижно и безмолвно ожидающими членами кооператива, председатель национального совета сразу онемел, и вопрос Дьере: «Господин что-то сказал?» — остался безо всякого ответа.

Машат вздохнул и подавил в себе чувство отчаяния, смешанного со стыдом, только когда почувствовал на плече руку сына. Золтан был полон презрения и отвращения ко всему собравшемуся здесь обществу, за исключением, пожалуй, младшего Холло, которого он, как и себя, считал мужчиной. Золтан подошел к отцу и хрипло, понизив голос, прошептал:

— Так дело не пойдет! Нужна помощь. Я не позволю, чтобы над тобой смеялись, отец!

9

На другой день, в пятницу, ветер переменил направление и внезапно похолодало. Тяжелые, свинцовые тучи заволокли небо. Сначала дождь, смешанный со снегом, только накрапывал, и казалось, будто из туч падали мельчайшие, колючие, как иголки, стрелочки, а потом он зарядил всерьез, на весь день.

Машат сидел в здании сельсовета под охраной национальных гвардейцев. Так как ни Балико, ни обер-лейтенант Лютц не показывались, он играл в карты с Михаем Вегше и старшим Холло. Младший Холло и половина национальных гвардейцев, расположившись вблизи зернохранилища, наблюдали за домом, где размещалось правление кооператива Дожа, а остальные бесцельно бродили по селу.

Народу на улицах было много: сахар раздавали по бригадам в четырех местах, и крестьяне не обращали никакого внимания на слоняющихся вооруженных людей.

Так прошел день.

К утру погода прояснилась — ни облаков, ни тумана. Белизна горных вершин ослепляла даже на расстоянии нескольких километров. Не только на горах близ Шопрона, но и на Раксе и Шнееберге были видны отливавшие синевой впадины. Казалось, что до них рукой подать.

Еще не было девяти часов, а кооперативный двор был полон. Продолжали распределять сахар, развешивая его не по семьям, не по количеству едоков, а пропорционально сданной свекле.