Утренняя заря

Форгач к этому времени уже пришел в себя и мог наблюдать, как будут вести себя представители новой власти.

Машат был сдержан; его лицо до самых корней волос, окружавших лысину, было усыпано мельчайшими капельками пота. Он развернул огромный, как простыня, клетчатый носовой платок и стал прижимать его то ко лбу, то к затылку, ловя ртом воздух, словно после восхождения на высокую крутую гору.

Обер-лейтенанта Лютца охватил какой-то трепет. Он трясся всем телом, на губах у него опять появилась пена, его вытаращенные глаза, горевшие желтым огнем, напоминали глаза рассвирепевшего кобеля.

Михай Вегше рассеянно крутил свои вытянутые в струну усы. Балико, чтобы не смотреть на Форгача, тыкал окурком давно потухшей сигары в цветочный горшок, поставленный на стол вместо пепельницы.

Бледная как смерть Тэрка, опустив глаза, кусала губы. Но самым странным показалось Форгачу поведение старшего Холло, жандармского унтер-офицера. Его участливый взгляд, казалось, умолял Форгача о прощении. Глаза его словно говорили: «Я не виноват. Виноват Винце, который вскипел и перешел к рукоприкладству без всякого на то приказания».

Эта немая мольба о прощении, после того как Холло чуть не вывернул Форгачу плечо, организовал позорное шествие и силой усадил его перед судьями, была для Форгача такой же загадкой, как и звериная, жаждущая крови ненависть младшего Холло. И ведь ненависть эта началась не сегодня, а уже давно: еще осенью пятьдесят второго года он напал на Форгача ночью из-за угла. Винце сам хвастался этим. «Обида», нанесенная сегодня его жене, была только предлогом, чтобы излить эту ненависть.

И Форгач вспомнил, как это было. Он возвращался из района на велосипеде. Двадцать километров дороги проехал быстро — спешил домой. Ему захотелось пить, и он забежал в корчму и стоя выпил стакан содовой воды с вином. Попрощавшись, вскочил на велосипед, но доехал только до угла церкви. Он затормозил на повороте, потому что за ним начиналась новая, тогда еще не освещенная улица, и вдруг почувствовал, что кто-то набросился на него сзади и изо всех сил ударил по затылку.

Орудие преступления нашли — это был кол, выдернутый из церковной ограды. Но преступника обнаружить не удалось. Это и неудивительно, потому что на младшего Холло, вернувшегося в М. незадолго до покушения, подозрение даже и не пало. Кто бы мог на него подумать? И вообще, что сделал Форгач именно младшему Холло, который поднял на него руку? Работал Винце далеко от М., заведовал лесопильней в глубине Баконьских лесов, потом вернулся домой. Поэтому трудно было предположить, что он мог считать Форгача своим врагом.

— Что же делать с этим негодяем? — спросил Винце Холло. — Его песенка спета, только воздух будет портить, если здесь останется.

— Есть здесь подвал? — с надеждой спросил обер-лейтенант Лютц.

— Как не быть! Даже два! Один с оконцем на улицу, другой — в сад. С такими решетками, как моя рука, — угодливо ответил Михай Вегше.

— Бросить его в подвал! Пусть там отдохнет. Может, станет сговорчивей.

— В который?

— Что выходит в сад, потому что… если он не сразу размякнет, придется помочь ему, хе-хе…

Младший Холло подмигнул: пусть, мол, господин обер-лейтенант поручит это дело ему. Затем с глубоким поклоном, почти коснувшись пальцами пола, обратился к Форгачу:

— Пожалуйте! Вам предоставлена новая квартира, многоуважаемый «товарищ председатель».

Не успел он выпрямиться, как внезапно широко распахнулись обе створки двери и на пороге показалась маленькая, приземистая фигурка на изогнутых колесом ногах. Это был Иожеф Шебе, сержант из Юташа. Самым странным было то, что этот вооруженный, с туго затянутым поясом и молодецкой выправкой сержант вел себя отнюдь не воинственно и даже не молодецки. Вместо того чтобы отрапортовать по начальству, он высмотрел среди присутствующих унтер-офицера Холло и начал манить его пальцем, как это делают играющие дети, что получилось у него забавно и неуклюже — он не делал ни шага вперед, а просто, вытянув левую руку, сгибал и разгибал указательный палец.

— Что такое? Чего ты хочешь? Ты что, онемел? — набросился на него Холло.

В ответ Шебе стал жестикулировать энергичнее, теперь уже всей рукой. Наконец он добился того, что Холло, проглотив ругательство, подошел к нему и заорал как на новобранца:

— Ну?!

Теперь Шебе заговорил, вернее, что-то зашептал, показывая то на Форгача, то на углы комнаты. Закончив шептать, он выпрямился как человек, избавившийся от тяжелого, давящего на него груза.

— Это… это правда? — Холло схватил его за плечо и начал трясти.

— Что я, вру, по-вашему? — совсем не по-военному ответил Шебе. — Посмотрите в окно — сами увидите.

Холло хлопнул себя по затылку, словно хотел убить на себе муху, почесался с такой силой, что послышалось царапанье ногтей, и вдруг неожиданно для всех напал на сына.

— Эх ты, гениальная личность! — заорал он. — Говорил я тебе: не дури! Не говорил разве? Ну а теперь… Эх!

Холло махнул рукой, подкатился к Машату и повел себя совершенно так же, как Шебе, только еще более неуклюже. Но Винце прервал отца, отплатив ему той же монетой.