Утренняя заря

— На старую шахту. Нечего мне тут делать на этом фарфоровом заводе. Уезжаю на шахту — техником меня берут. А это должность что надо, и жениться там можно будет.

Мать тем временем поднимается на террасу, подойдя к сыну, лохматит ему волосы и, улыбнувшись, говорит:

— Ну, до этого еще далеко. Сначала в армии нужно отслужить, сынок.

— Перестань! — он крутит головой. — Все равно я женюсь. И женюсь как раз до армии: не хочу, чтобы меня кто-то ждал целых два года.

Мать словно цепенеет и, схватившись руками за край стола, медленно садится.

— Кто-то? — переспрашивает она хриплым от волнения голосом. — Кто же она такая, твоя кто-то?

— Рике Шипоц.

Мать тяжело вздыхает, качает головой, а уж потом, словно ни к кому не обращаясь, говорит:

— Большая, богатая семья была у Шипоца. До Освобождения свою мельницу имели, паровую. Точно. Вся округа у них муку молола… И свиней они откармливали на убой. Это я тоже хорошо помню.

— Какое это имеет значение?!

— А молва?

— Чья молва? О чем?

— А об этой… их дочке. О Терез Шипоц… Она ведь довела до смертоубийства серьезного семейного человека, офицера из полиции.

— Она же его прогнала от себя… Сказала, чтобы он не ходил за ней. Ее от одного его вида тошнило. А он что выкинул?

— А может, его обнадежили, сынок?

— Кто? Кто его обнадеживал?

— Марика, мать Терез. Еще при жизни мужа вокруг их дочки так и кружились женихи. Она и мужа-то как следует не похоронила, не помянула. Начала жить как веселая вдова — и это при такой взрослой дочери!

— Ну и пусть! Я ведь не Марику собираюсь брать в жены. А потом… Садиться на чью-то шею я не собираюсь.

Мать снова сокрушенно качает головой и не произносит, а скорее выдыхает:

— Я тебя понимаю, сынок, очень хорошо понимаю. Она у нас жить будет, а не ты у них.

— Рике? Никогда! — перебивает ее сын. — Да она ни за какие деньги не согласится переехать из Обуды к нам в Катьош.

— За деньги не переедет, а вот к тебе, по твоему желанию разве не переедет, а? Это она сейчас просто дурит… — Мать пытается улыбнуться, но улыбка получается жалкой, вымученной. — Так ведь? Я даже представить себе не могу, чтобы ты… пошел жить на платную квартиру с этой девицей.

— И не пойду! Рике и чужая квартира! Ха-ха!

— Так где же вы жить-то станете?

— В кооперативной квартире. Заплатим сначала двадцать тысяч, а остальное выплатим в рассрочку. На Майском холме, возле самого леса, целый квартал кооперативных домов строят.

— Не понимаю. Никак я тебя не понимаю, — говорит словно оцепеневшая мать. — Неужели дела у Шипоца до сих пор так хорошо идут? Откуда у них такие деньги? А может, они подарят вам эту квартиру к свадьбе?

Сын смеется, нервно и отчужденно.

— Как бы не так! Так и подарили! А ты, мама, на что?

— Я?! — удивляется мать. — Не смеши меня, Фери. Ты же хорошо знаешь, что у нас на сберкнижке всего-навсего десять тысяч форинтов имеется.

— А эта хибара? — Сын обводит вокруг рукой. — А этот сад? Найти на них покупателя проще простого. И двести пятьдесят — триста тысяч форинтов у нас в кармане.

Мать вскидывает голову. Лицо ее принимает твердое, неприступное выражение.

— Нет! Когда умру, делай с этим домом что хочешь. Но чтобы я продавала за бесценок этот дом ради какой-то паршивой девчонки?..

Ферко вскакивает и, вцепившись руками в край стола, так трясет его, что чуть не опрокидывает на мать.

— Замолчи! — кричит он. — Ни слова больше! Рике святая! Она ничего не знает о моих намерениях! Ничего! А ты ее срамишь! Понятно, почему ты это делаешь! Потому что ревнуешь меня к ней! Но ведь я же твой родной сын, а не сторожевой пес, который должен беречь этот дом!

Мать, бедняжка, молча смотрит на сына и не узнает его. Она не верит ни своим глазам, ни своим ушам.

Правда, ей и до этого приходилось иногда слушать от него грубости, но до оскорблений дело не доходило. Он еще никогда не угрожал ей тем, что скорее лишит себя жизни, чем будет жить, держась за мамочкину юбку, как глупый ребенок.

Выкрики переходят в слезы. Он и сам толком не знает, как упал на стол и одним ударом кулака разбил транзистор вдребезги. Рука его кровоточит, лицо горит, по нему ручьем текут слезы.

Мать, увидев сына в таком состоянии, не выдерживает. Она запускает руку в волосы сына и голосом, в котором сквозит одно самопожертвование, говорит:

— Ну хорошо, пусть будет по-твоему, только успокойся. Я, как видно, уже не в счет. Я продам дом, Ферко.

11

Рассвет в то утро подполковник Холло встречал вместе с командиром полка, находясь на вершине голого, обезображенного эрозией холма. Солнце уже взошло, и его лучи освещали изуродованный воронками полигон, окруженный темно-зеленой гребенкой соснового леса. О приближающейся весне пока можно было догадаться, лишь глядя на одиноко стоящую березку, которая выпустила темно-желтые сережки, раскачивающиеся на ветру. Вообще-то местность была сильно пересеченной: холм на холме, овраг на овраге. Тишину разрывали выстрелы — танки стреляли в долине по подвижным и неподвижным целям.