Утренняя заря

За полотном железной дороги и за шоссе, отделенными молодыми тополями, раскинулись блочные домики военного городка. Домики были не очень красивы, общий вид портило белье, сушившееся на балконах. Однако в целом городок производил отрадное впечатление: чистый и аккуратный, с неплохим магазином самообслуживания, скромным буфетом и маленькой зеленой лавкой. Роль Дома культуры выполнял офицерский клуб, располагавшийся в новом, хорошем здании. В самом центре городка находилось здание, в котором размещались школа, детский сад, почта и пошивочное ателье.

Я был приятно удивлен, найдя в нем вместо небольших комнатушек светлые просторные залы.

— Это же целая швейная фабрика! — с восторгом произнес я.

— Не жалуемся, — скромно ответила мне директор ателье. — Годовой доход наш равен двенадцати миллионам форинтов.

Работали здесь девяносто женщин: все они жены или дочери офицеров. Они шили на экспорт детские платья, которые затем отправляли в Пешт. Помимо них здесь работало еще сто тридцать работниц, которые занимались вышивкой.

— А каков средний заработок? — спросил я.

— Тысяча двести — тысяча четыреста форинтов.

— Не так уж много, если учитывать, что шьете вы на экспорт.

Швеи, перебивая друг друга, начали объяснять мне, что они не жалуются, потому что их рабочее время распределено разумно (с пяти утра до часа или с часа дня до девяти вечера), и в субботу они не работают. И все это в двух шагах от дома, а это тоже что-нибудь да значит…

Постепенно женщины сменили тему разговора, начали вспоминать прошлое, когда во всем городке, кроме жалкого зеленого ларька, ничего не было. За хлебом тогда приходилось стоять в очереди, так как завозили его мало и на всех не хватало. В школу детям приходилось ходить в село за четыре километра. А когда зима выпадала снежная, идти приходилось колонной: впереди протаптывали путь матери, а уж за ними тянулись дети… Но все это давно в прошлом. Все трудности жены офицеров сносили без ропота, на то они и подруги офицеров.

О, офицерские жены! За всю вашу беспокойную и подвижническую жизнь вы достойны самой большой благодарности.

Продолжение следует

Когда мое пребывание в части подходило к концу, знакомые стали спрашивать меня:

— Ну как результаты? Собрал что-нибудь?

— Думаю, что да. Я познакомился с большим числом людей, которые способны на многое, вплоть до самопожертвования.

В заключение мне хотелось бы, пусть коротко, рассказать о командире полка подполковнике М., с которым мы едва успели пожать руки, как к нему вошел дежурный по полку и доложил, что личный состав полка прибыл на торжественное собрание, посвященное Дню освобождения, 4 Апреля.

Подполковник — невысокого роста, спортивного телосложения. Мы шли рядом, и я заметил, что он волнуется, славно перед инспекторской проверкой.

В зале, где собрались солдаты и офицеры, я понял, что он волновался не без причины, так как должен был получить высокую правительственную награду.

Никогда не забуду, как встретили это известие солдаты: они так зааплодировали, что, казалось, крыша вот-вот обрушится.

— Этой награде я обязан им, их старанию, работе и службе, — скромно объяснил мне М. — Ну а с вами мы прощаемся навсегда…

— Если пригласите, — ответил я, — приеду сюда еще не раз. Прошу считать меня внештатным ветераном вашей части.

На том и закончилось мое знакомство с одной воинской частью, а жизнь уже пишет продолжение моего рассказа.

НОВОЕ БЕРЕТ ВЕРХ

1

На троицу, когда начинает цвести сирень и жаворонки справляют свадьбы, особенно приятно бесцельно бродить по полям, где каждая тропинка сама ложится тебе под ноги.

Рожь уже начинает колоситься, в ее тени на тонких стеблях качаются лиловые цветы шпорника. Поет жаворонок. Внезапно, словно вспугнутые ружейным выстрелом, перелетают из ржи в пшеницу стайки отяжелевших, жирных куропаток.

А потом опять тишина, как будто и для полей наступил воскресный отдых.

Но Петер Мошойго, бывший примерный хозяин, два года назад вступивший в производственный кооператив, не поддается очарованию покоя, грубо нарушает тишину дремлющих под майским солнцем полей. То вправо, то влево тычет он палкой и идет все быстрее, как будто спасается от преследования.

Забравшись на высокую дамбу Рабы, Мошойго замедляет шаг. Внизу ворчит и свирепствует в тщетной злобе река, грызет каменную запруду, тоскует по новым, еще не изведанным берегам. А когда ей удается вырваться, смыть часть насыпи, убежать от предназначенного ей людьми русла, то рядом с одной насыпью вырастает другая, крутые бока ее поднимаются выше многоэтажных домов, и ласточки буравят в них дыры, вьют гнезда.

А там, откуда отступает грязно-серая вода весеннего паводка, лоснится густой, как деготь, ил — лучшее удобрение для полей, не уступающее навозу.

Но вот Мошойго засовывает палку под мышку и, сильно вдавливая каблуки в песок, начинает спускаться к реке. Насыпь покрыта травой, жирными, мясистыми цветами калужницы. Мыльный корень вымахал чуть ли не в рост человека. Мошойго тычет палкой в ил, одну за другой делает в нем дырки и машинально выводит: «П. М. 1946».