Утренняя заря

— Нет, — покачал головой Пал. — В Баболне я был всего раз, да и то в позапрошлом году… Но тогда Лебедь уже была не моя… В течение четырех лет она была для меня всем, я заботился о ней, берег ее. В сорок восьмом году у меня ее забрали офицеры…

— Понимаю: вы ее сами вырастили, а когда понадобились деньги, продали.

Пал Донго махнул рукой и сказал:

— Сам вырастил? Где, в конюшне для челяди? Нет, достал я ее, товарищ, а вернее говоря, похитил. Я ее, милую, в июле сорок пятого из-под Граца привел.

Теперь только я начал кое-что понимать, так как той весной, которая пришла как-то внезапно, я сам был свидетелем и участником тогдашних крестьянских действий, по поводу которых в те дни шло много споров. Крестьяне, не обращая внимания на американские оккупационные власти, контролировавшие часть территории Австрии, рассуждали примерно так:

— Разве австрияки понимают толк в лошадях? Если же мы будем долго ждать, то все лошади, которых нилашисты угнали в Австрию, просто-напросто околеют. Пошли, ребята, пока не поздно, а с русскими пограничниками всегда можно договориться.

Сколько же было в том предприятии романтики, испытаний и в то же время радости!

И вот беднейшие крестьяне из задунайских районов двинулись в «поход». Грязные и запыленные, в рваной, латаной-перелатаной одежде, с пустыми сумами, но с твердой уверенностью в сердце, что все, до сих пор принадлежащее господам, теперь стало их собственностью, ради которой они столько перестрадали, столько пота пролили, они тронулись в этот опасный путь, рассуждая, что если они идут за приключениями, то, следовательно, их поступок нельзя считать воровством или конокрадством, в крайнем случае, они забирают себе то, что в свое время было украдено у них самих.

Правда, далеко не каждому из них подвалило такое счастье, как Палу Донго, которому удалось заарканить на одном из альпийских пастбищ самую красивую кобылицу из бывшего госконнозавода и пригнать ее к себе домой. Разве не так все было? И вот эта самая удача принесла немало огорчений матери Пала Донго.

— Видите ли, я тогда… в то лето жил мирно, — со вздохом произнес Донго, словно отгадав мои мысли.

— Неужели та лошадка так приросла к сердцу? Неужели вы ее так полюбили?

— Ну что вам сказать, товарищ? Если бы мне отрезали палец на руке или даже всю ладонь, то и тогда мне не было бы так больно, как потерять ее. Да и она, когда ее от меня забрали, даже заболела сначала от тоски.

— Переживала, видать… У меня тоже есть ее фотокарточка. При случае пересниму с нее еще одну, лично для вас.

— Пожалуйста, если желание будет, спасибо вам… Хотя фото — только фото, и не больше… Знаете, я тогда чуть было умом не тронулся, чуть было не запил, только то и спасло меня, что в то время как раз сельхозкооператив создали, наш кооператив.

Проговорив это, Пал Донго улыбнулся, задумался, а я почувствовал, что после его незамысловатого рассказа все стало на свои места. Каким образом? Дело в том, что силу, знания и огромную тягу к работе порождают не легкая и беззаботная жизнь, а страдания и бои, которые и сделали Пала Донго самым почетным членом кооператива.

Видно, большие страсти рождают и соответствующие поступки, особенно если речь идет о сильных натурах.

— Из-за этой лошади, — продолжает он, — я только наполовину окончил школу и курсы председателей… Давно, правда, это было, не стоит и вспоминать… Я вижу, товарищ, вы и сейчас многого не понимаете… Все случилось во время экскурсии.

— Экскурсии? Какой экскурсии, куда?

— В Баболну… Было это два года назад, летом. Мы тогда на курсах не только за партами штаны протирали, но и выезжали на предприятия, в кооперативы… Прибыли мы в Баболну на коннозавод… Стою я, значит, у ограды, как раз у выхода, — погода великолепная, ни ветерка, ни тучки на небе, — и вдруг слышу: раздается конский топот и с поля несется табун, впереди него белая кобылица, а сбоку от нее жеребенок бежит, тоже весь белый, только на лбу звездочка.

Я сразу же понял, что белая кобылица — это моя Лебедь, хотя хвост у нее был не подвязан и болтался словно метла… «Лебедь! Милая Лебедушка!» — крикнул я лошади, и, вы знаете, товарищ, она сразу же меня узнала, а ведь нас там, ни мало ни много, человек шестьдесят стояло. Сначала, услышав мой голос, Лебедь замерла на месте, повела ушами, словно антеннами. «Лебедь! Радость ты моя!» — проговорил я ей на этот раз уже тихо, а из глаз у меня чуть слезы не потекли. И вот она подошла ко мне, моя милая… Закивала головой, зафыркала, словно говоря, что это она и есть, а затем положила мне голову на плечо. Скажите, товарищ, что я мог поделать? Я обнял ее за шею, прижал к себе.