Утренняя заря

Две трети присутствующих действительно имели отношение к кооперативам: это были председатели товариществ, бригадиры, агрономы. А остальная треть? Почет и уважение тем, кто, не зная даже понаслышке, откуда берутся подсошники или лемеха, сердечно относится к деревенскому люду и поддерживает его на словах и на деле. Надо сказать, что в последней трети были и такие. Но, к сожалению, большинство этих гостей напоминало того, похожего на ворону, сухопарого молодого человека со впалой грудью, которого Форгач не забудет до конца своих дней. Не изгладятся из памяти этот зловещий, каркающий голос и злобные, ехидные глаза! Молодой человек выступил с осуждением кооперативов и так поносил их, так осуждал все их усилия, что после дискуссии члены кооперативов возвращались с подорванной верой, смертельно оскорбленные, оплеванные, заклейменные, как преступники.

Через несколько дней пришло известие, что в Будапеште состоялась многотысячная демонстрация и начались уличные бои.

Нет, Форгач не потерял головы. У него хватило ума и силы воли, чтобы при всех условиях действовать в интересах своего кооператива. Когда в М. состоялась демонстрация, он сумел направить ее по нужному руслу. Выступив с речью, Форгач рассуждал примерно так: если ребенка с младенческих лет держать в тепле, то он вырастает слабым, хилым, вечно будет хворать. Если мать, ставя ребенка на пол, не выпускает из рук его подол, чтобы бедняжка не расквасил себе нос, такой ребенок и ходить научится позже, если вообще научится. Самой большой бедой кооперативов было то, что под предлогом руководства, патронирования, укрепления и бог знает под какими еще предлогами все кому не лень постоянно вмешивались в их дела. Теперь будет иначе! Особенно это касается такого ветерана кооперативного движения, как товарищество имени Дожа, основанное еще в сорок девятом году! Смотреть смотрите, но боже упаси вмешиваться!

Члены кооператива успокоились насчет своей судьбы, даже вечно недовольные женщины были удовлетворены, потому что Форгач как о первой победе в конце своей речи сказал насчет распределения сахара. Кооператив получит и раздаст весь причитающийся ему от завода в П. сахар не на рождество, как это было до сих пор, а сейчас, немедленно.

Прошло два дня, три дня. Радио то говорило, то молчало, передавало то грустные мелодии, то бравурные марши. Распалось первое правительство Имре Надя, затем распалось и второе. Выпускались многочисленные воззвания, прокламации, но только глухие не замечали, что правительство жалуется, умоляет, как милостыни, просит от народа послушания.

Осенние полевые работы шли своим чередом, люди работали не покладая рук, и Форгач был очень занят, ел и спал только урывками, но все же прислушивался к тому, что передавали по радио. А так как на его плечах лежала забота о коллективе численностью около тысячи человек, то он все чаще, все серьезнее спрашивал сам себя: к чему ведет, какой цели служит будапештское восстание? Что будет, если оно приведет к краху или, что еще хуже и страшнее, если пятящееся назад правительство Имре Надя позволит старому миру восстать из гроба?

Вопросы эти оставались без ответа. Вернее, они стушевывались перед фактом, что Имре Надь в конце концов не кто-нибудь, а коммунист. Правда, когда Имре Надь впервые стал премьер-министром, производственные кооперативы были у него в загоне, он считал их презренными пасынками. Но, с другой стороны, не может же быть, чтобы Имре Надь предал дело социализма! Если хорошенько подумать, то и карта мира теперь не та, что в августе 1919 года, во время разгула торжествующей реакции.

Это слепое доверие до такой степени успокоило председателя кооператива, что он даже рассердился, когда Палчи Дьере, секретарь партийной организации, предложил выставить сторожей к зернохранилищу, конюшням и на гумно.

— Осторожность никогда не помешает, а охотничьих ружей у нас достаточно, — сказал он.

— Ну тебя, Палчи! — отмахнулся Форгач от длинноногого Дьере, которого всегда ругал за то, что тот даже у тюльпана ищет колючки. — Шипение не многого стоит, но по нашему адресу я даже его не слыхал.

— Не говори! — не сдавался Дьере. — Если мы этого не слышали, это еще не значит, что его не было. Было. Вчера. В большой корчме. Шебе, тот самый, бывший унтер, говорил: «Слушайте, люди, земля не картошка, в рюкзаке не унесешь. Здесь она! Напрасно пахал ее крест-накрест трактор, межевые столбы можно обратно вбить».

— Шебе так говорил?

— Он самый. А еще говорил, что с земли без кооператива можно собрать куда больше, в особенности если этого захочет венгерский бог.

Что на это мог возразить Форгач? Сторожа — все взрослые люди и хорошие работники — стояли на своих постах, но ни один из них не видел никаких посторонних людей, тем более подозрительных. Зато отсутствие на полевых работах сторожей сразу сказалось. Двенадцать мужчин, особенно если среди них есть возчики и трактористы, — большая сила, да еще во время осенних полевых работ! Форгач решил, нравится это Палчи Дьере или нет, снять всех сторожей, кроме тех, кто стоял у зернохранилища.