Утренняя заря

Этот номер домашнего телефона товарища Мороца, второго секретаря районного комитета партии, вот уже больше трех лет, с февраля 1953 года, на всю жизнь запечатлелся в памяти Форгача. Было это во время увлечения массовой коллективизацией, когда буквально каждый час приходилось сообщать, сколько человек вступило в кооператив и на сколько хольдов увеличились его земли, а шли в то время в товарищество большей частью бедняки. Этим номером телефона Форгач с тех пор не пользовался. Оно и понятно, потому что с товарищем Мороцем, кроме взаимного уважения, Форгача не связывали никакие дружеские отношения, так как Мороц отличался резкостью и непреклонностью, доходившей до бездушия. Эти его качества теперь, когда мир, как представлялось Форгачу, напоминал бочку с выбитым дном, можно было считать добродетелью. Может быть, именно поэтому, а совсем не случайно Форгач подумал о Мороце.

— Соединяю! — предупредила телефонистка.

— Я слушаю! — произнес бесцветный, какой-то приглушенный голос на противоположном конце провода.

— Товарищ Мороц? — нетерпеливо спросил Форгач. — Это вы?

— Гм… гм… А вы кто?

— Форгач! Леринц Форгач из М. Это вы? Скажите, пожалуйста… успокойте меня, товарищ Мороц!

— Что вам угодно?

— Какие у вас новости? Я ничего не могу понять. Я только что звонил в партийный комитет…

— Вы с ума сошли! Звонили в райком и называли меня по имени? Ну, знаете, это почище любой провокации! Вы что? Разве вам неизвестно, что партии больше нет, что ВПТ[33] перестала существовать? И райкома больше нет. И его помещение занято повстанцами. А вы туда звоните и ищете меня!

Форгачу казалось, что он видит страшный сон, что его преследуют кошмары. Ему жалко было Мороца, который так быстро превратился в тряпку — нервы, видно, не выдержали, былая храбрость секретаря вмиг улетучилась. Но все же злость взяла верх. Форгач был так зол, что, попадись ему сейчас Мороц, он вытряхнул бы его из пиджака. Теперь Форгачу стало совершенно ясно, что много лет Мороц только пыжился, играл роль непреклонного, железного партийца, рядился в тогу революционера, а между тем…

— Нет партии?! — весь охваченный злобой, закричал в трубку Форгач.

— Нет… к сожалению, нет.

— Дерьмо собачье!.. Но ведь коммунисты остались?

Мороц заставил долго ждать своего ответа. Форгач почти зримо видел, как на другом конце провода Мороц по привычке нервно мнет свое мясистое, толстое лицо. Он ждал и ничем не хотел помочь Мороцу. Пусть мучается!

— Остались, — наконец согласился второй секретарь. — Есть коммунисты, товарищ Форгач. И ВСРП[34] уже образована, если только верить радио. Но… скажите, — снова прорвало его, — зачем вы мне звоните? Чего вы от меня хотите?

— Ничего. Ничего особенного, — ответил теперь уже без всякой злобы, а скорее с грустью Форгач. — Чтобы вы не волновались, скажу, что в райкоме я вас не спрашивал… Кстати… когда вы сдали райком?

— Во вторник, тридцатого.

— Не было ни оружия, ни людей?

— Были. Как же не быть? Но…

— Что «но»?

— Руководствовались лозунгом: «Не стрелять в народ». Мы хотели избежать кровопролития. А вы? Кооператив имени Дожа существует, не распался?

— Нет. Если вам станут угрожать и вам некуда будет деваться, — у Форгача появилась жалость к Мороцу, — приезжайте к нам. Мы сдаваться не намерены. Ну как, приедете?

— Нет. Я собираюсь в другое место. За мной могут прийти каждую минуту. Благодарю вас за любезность. Всего хорошего, товарищ Форгач.

— И вам того же.

Еще несколько минут Форгач не мог прийти в себя от изумления и продолжал держать телефонную трубку. Он не слышал, как телефонистка дважды спрашивала его, кончил ли он разговор, не слышал, как Маргит, секретарь кооператива, проходя вместе со своими приятелями под его окном, пожелала ему спокойной ночи.

Форгач представил себе громадный, сложный механизм, состоящий из винтов и зубчатых колес, смазанный машинным маслом. Но сам Мороц был лишь крохотным колесиком в этом механизме, и ничем другим… Был? Неужели только был? Ведь он еще жив, здоров. Он еще молод, недавно женился, ему не больше тридцати лет. Да. Но механизм, в котором он вертелся вместе с другими, еще более мелкими колесиками, по-видимому, теперь сломан. И Мороц сломался вместе с ним. А ведь как охотно и убедительно, когда это было в моде, он умел все объяснить; послушать его, так выходило, что все беды происходят от деспотического вмешательства центрального аппарата в местные дела: это все равно что подсыпать в масленку песок. Единственный выход из положения, любил говорить Мороц, — расширение полномочий районных организаций партии, где имеются преданные, проверенные кадры.

Почему же все-таки он спасовал? Почему не только как партийный деятель, но и как человек он оказался пустоцветом? Может, он слишком избалован жизнью? Может, этот энергичный до грубости руководитель, вышедший, как и многие другие его соратники, из среды молодежи, знал бедность и заботы только по книгам, только, так сказать, в принципе?..