Утренняя заря

— Что вы, Холло… — наигранно, по-фарисейски ужаснулся Машат. — Разве так можно? Насильно усадить гражданина гостя!.. — Машат указал на конец стола: — Там есть свободный стул, садитесь и вы. — Машат подождал, пока Холло, усмехаясь и облизываясь, как после вкусного куска, протопал на место, и снова обратился к Форгачу: — Прошу прощения! — прижал он руку к груди. — Могу вас заверить, что все происшедшее для нас не характерно. Случаи превышения власти имели место только прежде… гражданин Форгач.

Лицо старшего нотариуса смеялось всеми морщинками, и даже редкий пушок волос за ушами, казалось, излучал сияние, но в глубине души он был глубоко разочарован. Да, разочарован. Сидящий перед ним худой, скуластый светловолосый человек с узким лицом, на котором запечатлелись усталость и боль, был не тот Форгач! Перед ним сидел маленький, сгорбленный крестьянин, а не тот Форгач, о котором все эти десять лет Машат вспоминал как о воплощении зверской жестокости. Машат даже пожалел, что этот человек уже сломлен и готов умолять о пощаде: плечи Форгача опустились, лоб нахмурился, руки с раскрытыми ладонями бессильно повисли между колен. Но вдруг он поднял свои серо-голубые глаза, и Машат вместо покорности увидел в них упорство и ненависть. Однако Форгач, как показалось Машату, опомнился и, сознавая свою беззащитность, снова опустил голову. У Машата отлегло от сердца. Откашлявшись, он заговорил:

— Можем начинать. Вы, гражданка, — обратился он к Тэрке, сидящей рядом с Холло в конце стола, — будьте добры вести протокол. Так. А вы, Форгач, — Машат повысил голос, — хотите вы того или нет, должны принять к сведению, что находитесь перед органом власти, перед национальным советом М. Понятно? Если мы спрашиваем, вы обязаны отвечать, а не то…

— А не то?.. — как будто безразлично, даже не поднимая глаз, спросил Форгач.

— А не то, — закричал, перебивая председателя, Холло, — получишь по зубам, черт возьми! Что ты воображаешь? Господин председатель с тобой любезен, обходителен, а ты еще грубишь…

— Прошу вас! Прошу! — подскочил на месте Машат. — Об угрозах надо забыть! Угрозы и террор — это не наш метод, гражданин Холло! — Затем, обратившись к Форгачу, так же любезно продолжал: — Насколько я понимаю, вы желаете упорствовать, отвечаете с оговорками. Почему? Исходя из каких соображений, разрешите вас спросить?

— Потому что, — отчеканивая каждое слово, ответил Форгач, — хоть убейте меня, а я не признаю вас за власть!

— Невероятно! — Машат всплеснул руками и откинулся на спинку стула. — Знаете, кто вы? Вы здесь сидите и дуетесь, как индюк, а ведь вы, я бы сказал, яркий, вопиющий пример расхождения между теорией и практикой! Посмотрите на него… Вы член партии? Коммунист?

— Вы сами произнесли это слово.

— Стало быть, так! Но какой коммунист? Не обижайтесь, но, по-моему, вы… самонадеянный, наглый, оторвавшийся от народа… коммунист. А почему это произошло? Мне известно, а если я ошибаюсь, поправьте меня, что коммунисты, настоящие коммунисты — все демократы. Воля народа для них закон, наипервейшая заповедь. А вы?.. Для вас она ничто, ни к чему не обязывающее пожелание. Вы считаете, что национальному совету до этого нет дела? Ошибаетесь, гражданин Форгач. Нравится вам это или нет, но мы находимся здесь по воле народа! Отвечая нам, вы отвечаете народу, а упорствуя, вы… Недостойно нашего дела, чтобы я оказывал на вас хоть малейшее давление. Лучше я подожду. Даю вам три минуты на размышление, надеюсь, этого достаточно.

Только теперь Форгач поднял голову и с невозмутимым спокойствием и упорством стал рассматривать членов национального совета по одному, как будто не его только что пытался унизить Машат своими пропитанными медом, но полными острых шипов словами.

Слева от Машата сидел Ференц Лютц, бухгалтер государственного хозяйства в К., белобрысый костлявый человек, лет сорока, с прилизанными волосами и мутно-голубыми выпученными глазами, с крючковатым, ястребиным носом и болезненно желтой сухой кожей, такой тонкой, что под ней отчетливо вырисовывались мышцы и сухожилия.

Раньше Лютц неоднократно обращался к Форгачу: он хотел получить место бухгалтера в кооперативе имени Дожа. Сначала он показался Форгачу симпатичным, и председатель, возможно, помог бы ему устроиться, если бы «товарищ» Лютц умел лучше притворяться и не вылезал вперед со своим подхалимством. Теперь понятно, что скрывалось под этой ложной скромностью. Перед Форгачем красовался обер-лейтенант артиллерии. Китель его, правда, выцвел и был изрядно попорчен молью, золотые нашивки покрылись пятнами, но зато на груди у него блестели ордена — золотая медаль и немецкий крест, — сияющие, натертые до блеска!

Что же вы думаете: теперь господин обер-лейтенант смотрит на Форгача со злорадством? Насмехается над ним? Отнюдь. Ему даже смотреть в его сторону противно. Он старается не замечать Форгача; он не хочет вспоминать то время, когда ему приходилось заискивать перед хитрым мужиком Леринцем Форгачем, — это позорное пятно в жизни хортистского офицера.