Утренняя заря

Рядом с Лютцем поставил локти на стол шофер государственной автотранспортной конторы Шандор Балико, маленький, приземистый, похожий на набитый мешок человек, с колючими, торчащими щеточкой волосами и редкими, коротко подстриженными усиками. На груди и на форменной фуражке его по кокарде: одна шириной с ладонь, как у рекрутов, другая более скромная, величиной с пуговицу. А во рту сигара, толстая, дорогая сигара, которую он то мусолит оттопыренными губами, то прикусывает.

Форгач знал Балико, но встречался с ним не более двух раз. Речь шла тогда о ветряном двигателе, который этот так называемый механик, поселившийся в М., откуда была родом его жена, хотел смастерить из разных запасных частей, находившихся среди инвентаря Дори, и впоследствии эксплуатировать этот двигатель на паях с кооперативом. Но сделка не состоялась, кооператив не захотел связываться с подозрительным человеком и отремонтировал ветряной двигатель своими силами. Оставшийся ни при чем Балико поступил шофером в автотранспортную контору.

Рядом с Балико, поскрипывая стулом, сидел Карой Пап, мелкий хозяин из Питерсега, вечный ходатай по всяким сельским делам. Он не отрываясь смотрел на Форгача. Ростом этот член национального совета был так мал, что в военном строю мог стоять только на левом фланге, и то поднявшись на цыпочки, но по силе и выносливости был подобен пружине из хорошо закаленной, вороненой стали. Он считался образцовым хозяином: у него во дворе стояло много разных сельскохозяйственных машин. Он и в кооперативе постарался бы устроиться на самую выгодную работу, да так, чтобы за него все делали машины. Но уполномоченный райкома Мороц запретил создавать в Питерсеге отдельный кооператив, и Карой Пап остался ни с чем. А когда крестьяне, вынужденные вступить в кооператив имени Дожа, обвинили Папа в том, что он только для видимости агитировал их за создание своего кооператива, Карой Пап в сердцах бросил оземь свою шляпу и, топча ее, поклялся, что в кооперативе имени Дожа он даже рта не раскроет. Он сдержал свое слово: и на работе, и на собраниях вел себя как человек, не умеющий считать даже до десяти. Когда же, по милости божьей, все жители Питерсега вышли из кооператива и опять стали единоличниками, Пап ожил и снова обрел свою прежнюю хватку. Он судился, спорил, составлял бесконечные протоколы, обивал пороги учреждений, досаждая всем жалобами по поводу раздела земли, инвентаря и скота между кооперативом имени Дожа и Питерсегом. Но Форгач даже во сне не мог себе представить, что Пап окажется на одном возу с Машатом и его компанией, а он, Форгач, будет стоять перед ними, как захваченный в плен враг.

Естественно, что Пап, который до исступления спорил с кооперативом, теперь испытывает чувство удовлетворения. На лице его играет довольная улыбка: как бы там ни было, теперь в тисках не Питерсег, а кооператив имени Дожа в лице своего председателя.

«Смейся, смейся! — думал Форгач. — Недаром старики говорят: «Не ешь черешни из одного блюда с господами, они начнут стрелять в тебя косточками…» И Форгач, видя злорадство Папа, перевел взгляд на другой конец стола. Кроме Холло и его снохи Тэрки там восседал еще Михай Вегше.

Это был высокий и толстый — он весил не меньше центнера — старик лет за семьдесят, сохранивший хорошее зрение и зубы. Его широкое, жирное лицо было красно, словно от мороза; в особенности выделялся на нем подозрительно сизый грушевидный нос. Необычными казались его закрученные в струнку усы. На животе у него висела массивная двойная золотая цепь, продетая в жилет. Таких усов и такой цепи никто не носил уже много лет. И раньше, во времена законно установленных судов, он, этот судья, не считался выдающейся личностью в окружении Машата и был, как о нем говорили крестьяне, тише воды, ниже травы. Даже в корчму, как утверждали злые языки, он входил, постучавшись и сняв шляпу. Его мозг был покрыт толстым слоем жира. Оно и понятно: сколько было съедено и выпито за всю его долгую жизнь! На что годился этот бывший человек, этот распухший от вина старик?! В лучшем случае — для представительства или, как теперь говорят, для «репрезентации». Даже сливки сельского общества и те не принимали его всерьез, разве что старухи до сих пор считали Вегше красивым и представительным мужчиной.

Когда Форгач увидел, перед кем он стоит, и понял, что за компания собирается судить его как председателя кооператива, он успокоился, потому что был уверен, что он сильнее их и не боится ни побоев, ни издевательств, Унизить они его могут, но сломить — никогда!

Когда Машат, выждав минуты три, приготовился к выступлению в роли судебного следователя, в глазах Форгача мелькнула улыбка.

— Вы подумали? — спросил Машат.

— Да.

— И что же?

— Ничего не придумал.

— Как? — Машат начал понимать, что над ним смеются.

— Да вот так, — попросту, по-крестьянски ответил Форгач. — Насчет того, о чем здесь говорили и о чем я должен был подумать… Господин… председатель сказал, что этот ваш совет — «национальный совет» и создан он по воле народа. Так ведь? Я правильно говорю?

— Совершенно правильно! Дальше…