Утренние колокола. Роман-хроника

Он был сыном княжеского берейтора. Родители воспитывали его как верного солдата бога и короля. Но Гуцкова увлекла политика, литература. В девятнадцать лет он с отличием окончил Берлинский университет. Сам Гегель должен был вручить ему академическую награду на торжественном заседании. Но то был июль тридцатого года. Заседание началось, и тут знакомый студент шепнул Гуцкову, что сегодняшние газеты сообщили потрясающие новости – во Франции революция! Гуцков не стал ждать похвальной речи профессора Гегеля в свою честь, махнул рукой на золотую медаль и выбежал из университета. Он торопился прочитать французские газеты лично. Революционные песни звучали в его сердце.

В первых своих статьях, книгах он открыто призывал к демократической республике, называл себя учеником Гейне и Робеспьера.

Теперь Фридрих выписывал страницы из статей Гуцкова, и каждая фраза открывала ему новые мысли, новый мир – неузнанный, невероятный. Прошел едва ли месяц после последнего письма Фрицу Греберу, а Фридрих уже сообщал:

«…Я должен стать младогерманцем, или, скорее, я уже таков душой и телом. По ночам я не могу спать от всех этих идей века; когда я стою на почте и смотрю на прусский государственный герб, меня охватывает дух свободы; каждый раз, когда я заглядываю в какой-нибудь журнал, я слежу за успехами свободы; эти идеи прокрадываются в мои поэмы…».

И каждый вечер писались стихи. Слова, мысли, чувства сами выстраивались в поэмы, баллады. Он рассылал их друзьям – братьям Греберам, они теперь учились в университете, Бланку – он тоже сделался конторской крысой в фирме у своего отца. К стихам Фридрих добавлял карикатуры на бременских знакомых.

Критик Мендель часто в ругательных своих статьях ставил два имени рядом: Гуцков и Штраус. И Фридрих бросился к книге Штрауса «Жизнь Иисуса».

И снова он читал всю ночь, а многие страницы перечитывал по нескольку раз.

Вуппертальские пасторы-пиетисты учили, что любое слово, любая буква в Библии – все происходит от бога, написано по божескому вдохновению.

Да, у Фридриха был период, когда он по-мальчишески сомневался. Потом, перед конфирмацией, он отмел все сомнения ради искренней веры сердцем.

Но оказывается, он, Фридрих, был не единственный во всей Германии, кто сомневался. Сомневался даже богослов Штраус.

Штраус проанализировал все евангелия и доказал, что они построены на мифах. Он назвал речи Иисуса плодом позднейшего вымысла и отверг чудеса.

Он тоже был молод, как и Гуцков, этот Штраус. И теперь понятно, почему Менцель поднял такой шум.

Фридрих не спал ночь. Но какой там сон! Какой может быть сон, если в Германии есть, живет, мыслит и пишет книги этот молодой бог, настоящий титан мысли, ассистент Штраус.

И теперь те повести, те статьи авторов из «Молодой Германии» понятны и близки. Возможно, те авторы не так талантливы, как Гете, форма у них не так уж и изящна. Но Гете – один на столетие. А жизнь не может стоять в ожидании следующего гения. Зато с «Молодой Германией» смелость и юношеская сила. И он, Фридрих, придет к ним на помощь, чтоб писать, мыслить и наступать на филистеров вместе с ними.

Так хотелось выбежать на улицу, встретить друга и рассказать ему все, о чем сейчас думалось, что волновало. Но улица была пустынна, а друга в Бремене пока не нашлось – лишь веселые собутыльники из клуба.

Но зато были книги. И опять он читал. И снова встречал незнакомые имена. И те люди становились его друзьями. На этот раз другом стал Берне.

По вечерам в туманном сумраке Фридрих ходил один среди голых улиц, декламировал строки из статей Берне. Строки были яркие, обжигающие.

И Фридриху казалось, что он ясно понял место каждого писателя в сегодняшних днях, и первое занимал Берне.

Если многие из группы «Молодой Германии» были часто непоследовательны, робко блуждали в противоречиях собственных открытий, сегодня требовали личной свободы для всех, а завтра выполняли поручения прусского министра полиции, то Берне, этот родоначальник всего движения, бил в барабан на всю Германию. Он яростно издевался над теми, кто подчинялся правительствам и авторитетам. Он замахивался даже на таких богов, как Гегель и Гете. Гегеля он называл «холопом нерифмованным», а Гете – «холопом рифмованным».

Фридрих читал «Парижские письма», и ему было стыдно за свою страну, свое время. Не сомнения в правоте властителей, не стыдливая, робкая критика их действий, а ненависть к ним – вот что вызывали строки Берне, писанные кровью сердца.

И снова так необходимо было пойти к кому-нибудь из друзей, чтобы вылить на них прочитанное, поджечь их пламенем костра, который жег душу.

Но друзей рядом не было. Оставались лишь письма.