Утренний бриз

На другой день после обеда устьбельцы опять собрались в Совете. Чекмарев заметил, что настроение у людей изменилось, стало более миролюбивым, а на некоторых лицах можно было без труда прочитать и чувство неловкости за крики накануне, за высказанные оскорбления. Чекмарев приветливо, с полуулыбкой, заговорил первый:

— Хочу просить у вас извинения, товарищи. Мы, марковцы, ошиблись в вас, думали, что вы не сможете охранять склады. А оказывается, это у вас великолепно получается… Вы, чтобы члены Совета вместе, со мной не ограбили вас и не увезли тайком ночью грузы, выставили караулы. От кого же вы охраняли склады? — голос Чекмарева зазвучал гневно. — От своего Совета? От людей, которые ради вас, ради того, чтобы вам жилось лучше, чтобы вас не мордовал Малков, чтобы вы не погибли от голода, рисковали своей жизнью? Разве вы забыли, какими вышли Падерин, Кабан, Наливай, Дьячков из малковской каталажки? Вы же сами избрали их в Совет. А теперь оберегаете от них склады?

— Мы не от них… — послышались неуверенные голоса. — Мы от тех, что ты говорил…

— Почему же Совет не знал, что вы стали охранять склады? — Чекмарев усмехнулся. — Не надо юлить. Все ясно. Если вы не верите своему Совету, то я предлагаю вам избрать новый. Советская власть должна быть в доверии у народа. Без доверия и власти Советской нету.

— Да ты што, Василий Михайлович? — раздалось сразу несколько голосов. — Доверяем мы нашему Совету. Другой не будем выбирать.

— Знаем Падерина, Наливая, Кабана! Они наши!

— Чего ты, Чекмарев, Совет и склады мешаешь в одно?

— Мы не дадим грузов, а Совет признаем!

Сколько ни бился Чекмарев, устьбельцы стояли на своем: грузов не давать. Чекмарев видел, что дальше спорить с ними не только бесполезно, но можно, и повредить общему делу, поэтому он сказал:

— Хорошо, грузы мы брать не будем. Они остаются здесь. Упряжки я отсылаю назад в Марково…

— Куда же в ночь? — возразил кто-то. — Темнеет уже.

Собрание затянулось, на Усть-Белую надвигался вечер. Люди после заявления Чекмарева почувствовали себя свободнее, лица потеряли настороженную напряженность, взгляды потеплели. Свою промашку с охраной они пытались загладить заботой о каюрах:

— Завтра утром побегут. Пусть спят ночь-то.

— Ладно, — согласился Чекмарев. — Уедут завтра. А теперь я хочу вам рассказать, как я первый раз увидел Ленина.

— Ленина? Ленина?! — переспрашивали устьбельцы оживленно. — Владимира Ильича?

— Его самого, — подтвердил Чекмарев, и уже больше не было между ним и устьбельцами никакой стены отчужденности.

В доме стало тихо, это была совершенно особенная, светлая тишина. И он начал неторопливо рассказывать.

…Белеющий в темноте фасад Смольного, на котором дрожат блики от костров, пылающих у самого подъезда, у нижней ступеньки широкой лестницы. Ночь. Рвутся к черному октябрьскому небу извилистые языки костров. Грозно уставились в темноту пулеметы.

У подъезда — водоворот людей с винтовками. У каждого на груди большой красный бант. Шум, гуд голосов. Подъезжают и отъезжают автомобили, реквизированные у вчерашних хозяев России, медленно и грузно пробирается к воротам броневик. И сквозь этот многоголосый грохот слышится чей-то громоподобный простуженный бас:

— Чекмарев! Чекмарев! Акула тебя проглоти! Где ты? Чекмарев! — У одной из арок подъезда Смольного появилась высокая фигура моряка в бушлате. На сдвинутой на затылок бескозырке золотом вытиснено: «Голиаф».

От его могучего рыка испуганно шарахнулись в сторону ближние. Кто-то восхищенно сказал:

— Медная труба!

В этот момент к подъезду института подъехал автомобиль с высоким кузовом и зеркальными стеклами. На дверце автомобиля был какой-то графский герб. Из автомобиля выскочил подтянутый моряк, и в это время снова раздался крик:

— Чекмарев!

— Здесь! — откликнулся приехавший и, придерживая деревянную кобуру маузера, легко взбежал по ступенькам.

— Здорово, Шошин! Ну знаешь, Гаврила Кузьмич, и дело мы сейчас провернули! Две типографий будут сегодня печатать…

— Доложишь товарищу Бубнову, — остановил его Шошин. — А сейчас айда за мной, братишка.

— Куда? — остановился Чекмарев. — Мне еще надо разыскать генерала от инфантерии, как его… прячется контра, а товарищ Подвойский…

Шошин приблизил губы к уху Чекмарева:

— Ильич нас ждет.

Чекмарев уставился на друга.

— Врешь!

— Топай за мной.

Они, пробираясь сквозь густой поток людей по коридорам и лестницам, подошли к белой двери, у которой стоял солдат с нанизанными на штык винтовки пропусками. Шошин вытащил из кармана два мятых квадратика бумаги. Солдат на них внимательно посмотрел, кивнул в сторону двери:

— Проходи, — и укоризненно добавил: — Эх, опоздали, раззявы. Ильич-то аккуратность уважает.

Моряки, стянув бескозырки, с виноватыми лицами на цыпочках вошли в кабинет. Ильич прохаживался у стола, накрытого цветной бархатной скатертью, и говорил:

— Вы, посланцы партии, поедете в глубь России, чтобы принести туда пламя революции и зажечь костры восстаний на местах…