Утро седьмого дня

Они пока что слушают.
Архангелу Владычица сказала:
«Уж, право, я, Михайлушка, не знаю,
Что и подумать. Неудобно слуху.
Ненареченной быть страна не может.
Одними литерами не спастися.
Прожить нельзя без веры и надежды
И без царя, ниспосланного Богом.

Здесь, значит, говорится про бессмысленные литеры эс-эс-эс-эр, про «религию — опиум для народа» да ещё и про царя, которого расстреляли со всем семейством и сожгли.

Нет, конечно, сцены, которую мы наблюдаем, не было, не могло быть. Автор вряд ли рискнул бы читать такое вслух даже самым доверенным друзьям… А может, и рискнул бы. Кузмин вообще как будто не очень понимал, в каком мире живёт: в 1929 году выпустил книгу стихов и очень этому радовался. А в книге было, например, такое:

Как бы судьи тут ни рассудили,
Бог по-своему всегда рассудит.

Это напечатано за пять с половиной лет до убийства Кирова и начала так называемого Большого террора, за два с половиной года до первого ареста Хармса и Введенского и через год после такого «Шахтинского дела». (Если кто не знает, там обвиняли целую толпу инженеров и прочих интеллигентов в контрреволюции, вредительстве, саботаже, шпионаже, заговоре и в чём-то ещё, всего не упомнить.) Так вот, в «Шахтинском деле» в качестве улик фигурировали плащ и шляпа. Якобы одному инженеру-вредителю прислали из Германии плащ, а до этого какой-то немец привёз родственникам этого вредителя шляпу. Просто плащ-макинтош и шляпу с полями. Тогда в стране, обозначенной вышеуказанными литерами, было не купить хорошей одежды. А на некоторых предприятиях работали специалисты из Германии, вот они и привозили советским коллегам разные подержанные предметы гардероба в виде посылок от родных и близких. Следствие ухватилось за эти посылки и сформулировало: «шляпа — сигнал к антисоветскому восстанию, и макинтош — тоже знак к чему-нибудь такому». Полная чепуха, но сработало. В итоге пять человек были расстреляны, а сорок с чем-то получили от года до десяти лет.

А за несколько месяцев до следствия по «Шахтинскому делу» Кузмин написал:

— Зелёный плащ? Какой? — Ты в нём приехал.

— То призрак, нет зелёного плаща…

И ещё:

Так долго шляпой ты махал,

Что всем ужасно надоел.

И даже:

На днях, надеюсь, дело будет в шляпе.

И напечатано всё это было в той самой книжке, в 1929 году, через год после оглашения приговора по «Шахтинскому делу». Тоже такое вот интересное совпадение. В шляпе.

Хармс и Введенский, конечно, знали вышеуказанные стихи из книги «Форель разбивает лёд». И вот они сидят вокруг стола в проходной комнате в большой коммунальной квартире номер девять в доме семнадцать по Спасской улице. И слушая хозяина, они, наверно, думают, как этот странный старичок, похожий на насекомое богомола, умеет иногда попадать в точку. Да, прямо как снайпер в десятку. Или как пророк какой-то.

Может быть, они так думают. А может быть, думают что-то другое. А может быть, у них там вообще разговор идёт о том о сём, без всякого чтения крамольных стихов. Этого мы точно не знаем. А вот что мы знаем точно, что им, молодым людям, настаёт время уходить. Это время всегда рано или поздно настаёт. И вот они покидают коммуналку номер девять, церемонно прощаются с хозяином и выходят на Спасскую улицу, будущую Рылеева.

И теперь очень интересно, куда они пойдут.

Они — люди молодые, талантливые и неугомонные.

Они будто знают, что времени для их неугомона мало. Через год или два их начнут арестовывать, таскать туда-сюда, а потом заморят за колючей проволокой в самом начале великой и страшной войны. И вот поэтому они не хотят расходиться по домам. И, выйдя на улицу, не сговариваясь, поворачивают направо и идут по Спасской, по Преображенской (будущей Радищева), по улице Красной Связи, сворачивают в Фонтанный переулок… Шагают и о чём-то беседуют между собой. Хармс, может быть, достал из кармана бриджей кривую трубку-носогрейку и дымит. Возле Мальцевского рынка (где, согласно хармсовскому тексту, «одному слепому подарили вязаную шаль») сворачивают на Бассейную (ныне Некрасова). Цель их путешествия — вон тот дом. Вернее, это три дома и проулочек между ними. Но всё как бы срослось в один грузный и серый дом-великан с нахмуренными рельефными мордами и угловатыми фигурами на фасадах.