Утро седьмого дня

Лучик — в щёлочку, как мышь.
Никого здесь. Тишь да мы.
Погружённые во тьму,
выходи по одному.
Руку Господу давайте,
плоть на кости надевайте.
Всё исчезло. Только свет.
— Где был, Господи?
— Секрет.

Мария (увидев). Равви!

— Мир вам.

Всё исчезает в потоках звучащего света, такого белого, как на земле белильщик не может выбелить.

— Ну, говорю же: мир вам. Здравствуйте. Что изумляетесь? Что ж у вас так мало веры-то? Вот я с вами. Я же говорил, сколько раз говорил…

— Дайте мне что-нибудь поесть.

Новая одежда

У Ефрема Сирина монолог Смерти завершается следующим образом. Помните, мы остановились на том, что Смерть потеряла кое-кого.

Их нет! нигде нет! Неужели сбежали!

От меня ускользнули, в раю они, что ли?

Ай, кто это, крылатый, тысячеглазый!

Огненный херувим! Горю! Погибаю!

И потом такая вот картина в финале:

Голос Нового Мертвеца загрохотал

громовым гулом во всю адову пропасть,

раскалывая могилы, будто орехи.

Шагает ангел, берёт за руки мёртвых,

Ведёт, как детей, к Распятому на кресте,

а Тот бросает — лови! — пригоршнями — жизнь.

Жизнь победила смерть неизвестным для нас способом.

Это поэтическое видение преподобного Ефрема. Недаром за ним ходили и записывали. Поэт.

Тоже вот — поэты. Чудаки.

К примеру, Хармс.

Я уж не говорю, как они жили с Эстер Русаковой. Как кошка с собакой. Или как у Тредьяковского в оде на шутовскую свадьбу: «Здравствуйте, женившись, дурак и дура…». Главное: чего им не хватало? То есть им не хватало всего — в материальном плане: денег там, работы, благоустройства, даже просто поесть. Но это-то как раз их мало волновало. И потом, они любили друг друга. По крайней мере, они так считали. Он и она. Он так просто сходил с ума, когда они ссорились (а они всё время ссорились). В его записных книжках прямо-таки стоны и вопли на эту тему. И молитвы по данному поводу. Так прямо и записано: «Боже, я с ней разойдусь… Господи, я не вынесу… Боже, дай мне сил…»

Хармс, вернее Ювачёв Даниил Иванович, был в какой-то степени религиозным и даже, наверно, церковным человеком и веру в Бога имел серьёзную. А тут — такая смехотворная чушь.

«Эстер несёт с собой несчастие. Я погибаю с ней вместе. Что же, должен я развестись или нести свой крест? <…> Она мешает мне во всём и раздражает меня. Но я люблю её и хочу ей только хорошего… Как добиться мне развода? Господи, помоги! Раба Божия Ксения, помоги!»[8]

Это пишет молодой человек двадцати трёх — двадцати пяти лет, пользующийся успехом у женщин и реализующий этот успех насколько возможно.

И всё дело в том, что «она говорила долго по телефону с Мишкой». И что «она переглядывается с кем-то через окно… Подошла к окну и смотрит туда».

И вот: «Господи, сделай! Ксения, помоги!»

В чём помогать-то?

Будто это Ксения посадила их, как в тюремную камеру, в одну комнату коммуналки на Надеждинской. И будто Господь научил их мешать друг другу и раздражать, и ревновать, и при этом непрерывно вожделеть друг друга.

И вот этот самый Даниил Ювачёв где-то между заходом по литературным делам к Чуковскому и амурным визитом к художнице Алисе Порет идёт в Спасо-Преображенский собор. Это, кстати говоря, рядом с Чуковским и в трёх минутах ходьбы от квартиры Кузмина. Стоит там долго. И заносит потом, возможно, в ту же записную книжку: «От восхищения я с трудом удержался, чтобы не заплакать. Я простоял в Соборе вечерню…»[9]

И тот же самый автор позже (довольно скоро) в повести «Старуха» заявит следующее:

— Видите ли, — сказал я, — по-моему, нет верующих или неверующих людей. Есть только желающие верить и желающие не верить.

— Значит, те, что желают не верить, уже во что-то верят? — сказал Сакердон Михайлович. — А те, что желают верить, уже заранее не верят ни во что?

— Может быть, и так, — сказал я. — Не знаю[10].

Это одна из самых великих мыслей во всей мировой литературе.

Причём написана она, что называется, в стол, без надежды на прижизненную публикацию.

Нет верующих и неверующих. Кто хочет верить — тот и верит. И получает то, во что верит. А на нет и суда нет.

Однако ж тот, кто хочет, — не имеет, а только надеется иметь. То есть верующий — это тот, кто в ужасе бежит и удирает от своего неверия? Чем сильнее верит, тем отчаяннее бежит и тем, значит, страшнее его неверие? Так, что ли?

Может быть, и так. Не знаю.

Кстати, имя Сакердон дословно переводится с латыни «священник».

Надо же. Такая глупая жизнь — и такие огромные мысли.

Ну ладно, это Хармс. Странный тип.

А вот Кузмин.