Утро седьмого дня

Потом я узнал, что он сын царского дипломата, племянник композитора Скрябина, родился и вырос за границей, учился во Франции, вращался среди русских эмигрантов, но особенно православным не был, пока… Пока, что называется, не стукнуло. Он сам рассказывает, можете послушать: как он, подросток, после проповеди батюшки (и не какого-нибудь, а знаменитого Сергия Булгакова) твёрдо решил, что всё христианство — сопли, чушь и тягомотина. И, дабы окончательно в этом удостовериться, схватил Евангелие от Марка, забрался с ним в свой угол, начал остервенело читать… И, как он сам говорит, «где-то между первой и третьей главой» вдруг ясно почувствовал Иисуса Христа. Живое присутствие отсутствующего. Чудо.

Тоже такая форма огорошивания человека.

Митрополит Антоний говорит — между первой и третьей главой. Между первой и третьей главой, как известно, находится глава вторая. То есть обращение Андрея Блума совершилось на второй главе Евангелия от Марка.

Что там сказано? Ничего такого особенного. Про исцеление расслабленного, которого родственники спустили в дом через крышу. Про прощение грехов. Про то, что можно срывать колосья в субботу. И что никто не приставляет к ветхой одежде заплату из небелёной ткани.

Там, кстати, есть и такое высказывание: «Не здоровые имеют нужду во враче, но больные».

И ещё: «Я пришёл призвать не праведников, но грешников к покаянию».

За эту фразу невозможно не зацепиться.

Тут нам говорят что-то совершенно неудобопостигаемое.

То есть Христос, сын Божий, Мессия и так далее — пришёл оттуда сюда и стал вовсе человеком, и даже довёл дело до того, что его распяли на кресте… И это всё не ради праведных людей и даже без оглядки на них. А вся эта история ради грешников, то есть ради людей плохих, нарушителей законов, взяточников (мытарей), развратниц (блудниц) и дураков.

Нет, конечно, мы понимаем, что все люди грешники и все в чём-то дураки. И самое глупое — носиться со своей якобы праведностью. Это всё понятно.

И всё-таки сильно сказано. Поступай как надо, живи по закону и правилам — и ты ничего не получишь. Пришли не к тебе. Таких просят не беспокоиться.

То есть Богу нужны не живые и здоровые, а больные и мёртвые, чтобы было кого воскресить? Так, что ли?

Может быть, и так. Не знаю.

Во всяком случае, юноша Андрей, читая это, увидел Христа, встал и пошёл за ним. И шёл без остановки примерно семьдесят четыре года. Пока не умер. Впрочем, я думаю, что он не умер, а уже воскрес. И ходит где-то там, где ему нравится, и беседует с Иисусом Христом.

Это, конечно, мы воспарили в воображении, простите. На самом деле он стал врачом, потом монахом, потом епископом в Англии и в итоге — митрополитом Сурожским, главой тех православных, которые на Британских островах остались под омофором Московского патриарха.

Кстати, почему Сурожский? Сурож — это старинное название города Судака в Крыму. Там пляж, гора и на ней развалины старинной крепости.

При чём тут Крым?

Опять не знаю. Надо было как-то назвать, вот и назвали.

Да, так вот. Митрополит Антоний действительно обладал феноменальным даром, который многие на себе испытали. Он совершенно по-особенному умел говорить. Не как все говорят, из уст в уши, а прямо в ум, душу и сердце. Ещё более дивно, что данное качество сохраняется и в записанном виде — на видео, в книгах и в той слепой машинописи, которую я читал почти уже сорок лет назад. Причём он ведь ничего не писал. Он говорил, а за ним записывали, как за Сирийским Ефремом. И он никогда не говорил по бумажке и вообще не готовил своих бесед специально заранее. Я как-то смотрел и слушал его беседу по телевизору, а потом взял и прочитал её же в книге — и всё совпало, слово в слово. Так не бывает: устная речь у всех и всегда разительно отличается от письменной, можете проверить на себе. А у него — так. Как у Великого Ефрема.

Так вот. У владыки Антония имеется небольшой рассказ (про это, собственно, и была беседа по телевизору, которую я потом прочитал в книге). Дело в том, что владыка Антоний, ещё когда пребывал в миру, служил врачом, хирургом. И даже когда уже сделался монахом Антонием, всё ещё оставался врачом. А во время войны служил в госпитале. Про это у него много рассказов.

Вот один — про то, что лежал там, в госпитале, какой-то раненый и стал умирать. И Антоний, вернее тогда ещё Андрей, как врач увидел это. Мало ли врач в госпитале во время войны видит умирающих. Но он заговорил с раненым и по ответам понял, что тот не так боится смерти, как боится, что умрёт в одиночестве. Ну конечно: смерть — она и есть окончательное и полное одиночество. А тут ещё — на койке, в госпитале, среди чужих людей, бесконечно далеко от дома, где жена, и мать, и детишки, и собака, и кошка, и на подоконнике герань… Там бы и умереть ничего не стоило, а тут… Бр-р… Страшно.

И вот Андрей, или уже Антоний, говорит раненому: «Нет, ты не один, я буду с тобой». И действительно, приходит к тому через некоторое время, садится с ним и сидит, пока тот не умирает.

Это, конечно, невозможно пересказать, это надо слушать самого владыку Антония.