Утро седьмого дня

К счастью, видеозапись сохранилась, и с неё распечатан текст. Подлинные слова митрополита Антония, как он говорил, даже без всякой правки.

«…Он подумал, сказал ещё:

— Знаешь, даже если ты будешь здесь сидеть, пока мы разговариваем, я буду сознавать твоё присутствие, а в какой-то момент я тебя потеряю и уйду в это страшное одиночество в момент, когда страшнее всего — умирать.

Я ответил:

— Нет, не так. Я с тобой рядом сяду. Сначала мы будем разговаривать, ты мне будешь рассказывать о своей деревне; дашь мне адрес своей жены. Я ей напишу, когда ты умрёшь; если случится, навещу после войны. А потом ты начнёшь слабеть, и тебе будет уже невозможно говорить, но ты сможешь на меня смотреть. К тому времени я тебя за руку возьму. Ты сначала будешь открывать глаза и видеть меня, потом закроешь глаза и уже меня видеть не сможешь, уже не будет сил открывать их, но ты будешь чувствовать мою руку в своей руке или свою руку в моей. Постепенно ты будешь удаляться, и я это буду чувствовать, и периодически буду пожимать твою руку, чтобы ты чувствовал, что я не ушёл, я здесь. В какой-то момент ты на моё пожатие руки ответить не сможешь, потому что тебя здесь уже не будет. Твоя рука меня отпустит, я буду знать, что ты скончался. Но ты будешь знать, что до последней минуты не был один.

И так и случилось»[16].

Как-то это всё странно. Жил-был человек. Всё, что входило в него — пища, питие, впечатления, знания, — входило посредством тела. И всё, что из него исходило, тоже исходило посредством тела. Он говорил губами и языком, щурил глаза, хмурил брови, морщил лоб, делал жесты руками и всякие па ногами. И вот всё это затормозилось, обмякло, перестало двигаться, потом одеревенело, потом и вовсе испортилось и исчезло. Человека там уже нет, это ясно. Из этого всего он вышел, как змея из старой шкуры.

Но сам-то человек где? Куда делся и что он теперь?

Как, опять же, у Хармса, про рыжего человека, у которого не было глаз и ушей. «Говорить он не мог, так как у него не было рта. Носа тоже у него не было. У него не было даже рук и ног. И живота у него не было, и спины у него не было, и хребта у него не было, и никаких внутренностей у него не было. Ничего не было!»[17]

У него ничего нет, но он есть. Падежи местоимений.

Да, но беседа владыки Антония совсем не про это. Или не совсем про это.

Она про то, что, пока я не умер, меня кто-то должен держать за руку. И я должен держать за руку того, другого, пока он не умер.

А куда я денусь потом, вернее, куда я и он, мы оба денемся — это не так важно.

То есть, конечно, очень важно, и даже только оно и важно, но мы не знаем ответа на этот вопрос.

Нам просто дадут новое тело, по нашему истинному размеру. Сошьют, как одежду из выбеленного на солнце полотна.

И мы станем настоящими, и всё совершится окончательно, как в раю.

С возвращением!

Лучики на потолке

Во всяком случае, такова надежда. Если в это не верить, то нет смысла жить и вообще нет его ни в чём.

Всё-таки Бог ставит человеку слишком высокую планку. Очень уж многого хочет от человека. Например, хочет, чтобы все воскресли. А ведь чтобы воскреснуть после смерти, надо начинать это делать ещё при жизни. В том смысле, что при здешней жизни, временной. А как это делать? Тут придётся поломать голову. Да и не только голову, но и всё остальное.

Тоже вот: время. Слово неизвестной этимологии.

Все думают, что время — это что-то текущее, как река, и мы — щепки и соломинки, несомые этой рекой.

А на самом деле всё, может быть, наоборот. Время — это такой гипс, в который замуровано наше бытие. Мы прыгали, упали и сломали руку, или ногу, или позвоночник. И нас для нашего же блага закатали в гипс. Живое-то внутри, а снаружи неподвижное и мёртвое. Но не было бы этого мёртвого, которое нас мучает и давит и не даёт сделать то, то и это, — тогда и живое внутри отсохло бы и умерло.

Но наконец гипс снимают. Вот радость-то!

Но это ещё не скоро.

А пока мы, как всякий нетерпеливый больной, занимаемся тем, что шевелим намозоливший панцирь и отламываем от него маленькие кусочки посредством воспоминаний.

Воспоминания — своевольные существа. Особенно детские, ранние, не отфильтрованные сознанием. Почему-то вот это приходит из-за грани бытия и живёт с тобой, а другое умерло и не хочет воскреснуть.

Само слово «вос-помин-ание» устроено как восхождение: из нераздельной тёмной массы памяти — наверх, к свету.