Увиденное и услышанное [litres]

Кэтрин едва могла говорить. Она присела на корточки перед дочерью, обняла ее.

– Нет. Это неправда. Мама никуда не едет.

Она схватила чемодан, унесла наверх и вынула свои вещи. Позже он пришел в кровать и задрал на ней сорочку.

– Можешь уходить когда пожелаешь, – сказал он, – но Фрэнни останется здесь.

Она допила водку и поставила стакан в раковину. В доме было тихо. Она видела в окне луну.

Она поднялась по лестнице, как все женщины, что прежде жили в этом доме, чьи усталые ноги ступали по старым ступеням, и утешение приходило лишь в ночи, когда они наконец оставались одни.

Она тихо разделась и натянула ночнушку. Она стояла над кроватью, звук его дыхания наполнял комнату.

Стараясь не разбудить его, она скользнула под простыню и крепко закрыла глаза. В голове все казалось белым. Как в больнице. Как в день воскресения – первый цвет, который видишь, пробуждаясь от смерти, когда открывают мешок с твоим трупом, и мир снова наполняется светом.

Какая странная мысль. У нее в последнее время было много таких. Целые их косяки плавали в ее мозгу.

Она не могла сказать Джорджу – он не поймет, но с ним она уже практически ничем не делилась. Сказать можно было только Элле. Прошептать в пустую комнату. Кэтрин уже казалось, что она подружилась с призраком. Жуткая парочка – живая и мертвая, и обе в ловушке.

2

У нее этот дружок, Эдди Хейл. До него начало доходить. Своим рациональным умом Джордж понимал: она пытается доказать, что он не сможет навредить ей. Ее глаза словно говорили: ты ничего не значишь, не то что Эдди. Ревность у Джорджа как-то не получалась. Иногда он подъезжал к дому и видел грузовик Хейла, лестницу у сарая и лично юного Эдди наверху, без рубашки. С сигаретой во рту, и ему приходилось подавлять желание сбросить его оттуда. Она говорила о нем. Это случалось обычно после секса, когда они лежали голые и потные и курили, и каждый старался создать у другого впечатление, будто то, что между ними, – извращение, портящее в остальном вполне респектабельную жизнь, зловредное последствие какого-то редкого и страшного заболевания.

– Он играет мне любовные песни, – сказала Уиллис.

– Правда?

– Он будет известным. Правда хорошо играет. Мы влюблены.

– Молодцы, что уж.

Она покачала головой.

– Ты ведь даже не знаешь, что это значит, верно?

– Конечно, знаю.

Но она недоверчиво покачала головой.

– Нет, не знаешь.

– Я люблю жену, – сказал он.

Она засмеялась.

– Ну хорошо. Это правда здорово, Джордж, я рада за тебя. – Она села и отпила воды из старой банки из-под супа. Видя, как она сидит, бледная, темные волосы очерчивают ее лицо, он понимал, в какую женщину она превратится, исполненную ярости и неукротимых стремлений, непохожую на его жену.

Он потянулся и взял ее за руку.

– Как мне сделать тебя счастливой, Уиллис?

Она поставила банку и собрала белье, надела трусики и лифчик.

– Чего ты хочешь? Просто скажи мне.

– Не спрашивай.

– Почему?

– Потому что я не знаю, ясно? Я не знаю, чего хочу. – Она закурила, глубоко затягиваясь, и презрительно выдохнула дым. – Я хочу вернуться в школу. Мне осточертело это место. Я тут долго не протяну.

– Почему?

– Я рехнусь. Вот что. Не могу тут оставаться.

Я не могу остаться здесь с тобой – вот что это значило.

– У меня жизнь в Лос-Анджелесе, Джордж. – Она посмотрела на него, словно поняв, какой он глупый. – Я там совсем другой человек.

– Правда? В смысле?

– Я там, блин, ничья не тайна.

– Понимаю.

– Я не как ты, Джордж, – сказала она недобро. – Ты, который врет и предает. Я лучше.

– Ну… молодец, что уж.

– Хочешь быть свободным, да? – Она покачала головой, давая понять, что это нереально. – В тебе полно дерьма.

– Эй, – сказал он.

– Сказать, что я думаю? Ты гребаный самозванец.

– Зачем ты это говоришь?

– Потому что это правда. Это правда, и ты, блин, это знаешь.

Она потушила сигарету и воззрилась на него.

– Я больше не хочу это делать.

Он сел рядом с ней и застегнул рубашку. Сердце его горело. Он не мог смотреть на нее.

– Это был последний раз, – сказала она.

– Ладно.

Она посмотрела на него выжидающе.

«Вот же ж мать твою», – подумал он и вышел. День или два он перетерпел, потом вернулся – не мог иначе.

Она стояла в дверях. Такой она ему больше всего нравилась – когда давала ему прикурить. Он заговорил, осторожно пытаясь убедить ее, что их объединяло что-то хорошее и важное. Вскоре это стало чем-то вроде привычки – он убеждает, она сдается. Он следил за изменениями в ее лице, смотрел, как вспыхивают ее щеки. Она принимала его. Она принимала то, что было между ними. Почему это так, не имело значения. Объяснять не было нужды. Она стояла, ожидая, что он ее разденет. Она стала источником одержимости. Он заразился, заболел. Это ненадолго, он знал. Иначе и быть не могло.

Как-то вечером они лежали вместе на узкой кровати и словно плыли по течению. Пошел дождь. Они слушали его, словно симфонию – как он медленно начинается и усиливается, лупит по подоконнику и капает на их голые руки.

– Мне холодно, – сказала она, поворачиваясь к нему спиной.

Он обнял ее крепче.

– Так лучше?