«Ужас Мой пошлю пред тобою». Религиозное насилие в глобальном масштабе

Впервые я это понял, находясь в Газе, когда один молодой человек, работавший официантом в прибрежном кафе и учившийся в бизнес-школе, сказал мне, что, даже не будучи членом ХАМАС, он рад, что тот существует. По его словам, это движение заслужило его симпатии тем, что вроде как заставляло умеренных палестинских лидеров «крепче стоять за ислам и быть агрессивней к Израилю»[639]. «Расцвет» ИГИЛ на востоке Сирии и в западной части Ирака был обусловлен поддержкой арабов-суннитов, недовольных тем, что власти в Дамаске и Багдаде вытесняют их на периферию, и считавших «Исламское государство» выразителем их интересов. В Мьянме многие буддисты разделяли опасения Ашина Виратху, будто бы мусульмане угрожают традиционному для их культуры образу жизни, а немалое число христиан в США и Европе хотя никогда и не поддержали бы их жестокость, ощущали, что в антимигрантской риторике Андерса Брейвика или в расизме «Христианской идентичности» есть-таки доля истины. «Аль-Каида» опиралась на превалирующую в исламском мире враждебность к некоторым экономическим и культурным моментам глобализации, а также на затаенный антиамериканизм, работавший на молчаливое согласие с их терактами. Даже не одобрявшие насильственной тактики Усамы бен Ладена представители господствующего большинства в мусульманских странах порой разделяли его позицию, что США ведут себя как общемировой задира и заслуживают потому крепкой порки. Как и другие люди, живущие в культурах насилия, они осознали, что это пусть и лишенное морального обоснования насилие иногда зарождается именно среди них как реакция на опыт угнетения и попрания их достоинства.

Возникшие по всему миру в рамках этих культур насилия агрессивные религиозные движения, будь то христианские, иудейские, мусульманские, буддийские или же сикхские, удивительно схожи. Во-первых, все они отказались идти на компромисс с либеральными ценностями и секулярными институциями – в отличие от большинства мейнстримных религиозных лидеров и организаций. Во-вторых, они отвергли ограничения, установленные для религии светским обществом, которое превращало ее в личное дело, не дозволяя вторгаться в публичную сферу. Наконец, в-третьих, все они сменили беспомощный, по их мнению, «новодел» на более энергичные и требовательные формы религии, якобы соответствующие истокам той или иной традиции.

Маргинальность подобных движений отнюдь не означает, однако же, их сущностного разрыва с основной частью некой религиозной традиции. Несмотря на всю их агрессию, в отличие от некоторых авторов я бы поостерегся навешивать на эти политически активные религиозные движения конца XX века ярлыки «сектантства» или «фундаментализма». Их специфика, с моей точки зрения, – не в духовности, а в приложении их религиозных идей, культурных контекстов и мировоззрений к политике, то есть в их политической позиции, сформированной социально-историческими силами эпохи. Подобные движения – не какие-то там аберрации, а основанный на глубоких убеждениях религиозный отклик на социальные обстоятельства. В процессе общения со многими сторонниками этих культур насилия я не раз поражался, насколько мощно их устремление к более глубокой духовности, нежели та, которую предлагают рукотворные ценности современного мира.

Как сказал мне Махмуд Абухалима, осужденный за соучастие в первой атаке на Всемирный торговый центр в 1993‐м, поворотный момент в его духовной жизни наступил с осознанием, что он не вправе жертвовать целостностью ислама ради копеечных удовольствий нынешнего общества. Раннюю часть своей жизни, по словам Абухалимы, он бежал от самого себя. Хотя бы и состоя в период учебы в колледже в Александрии в радикальных исламских движениях Египта, он чувствовал, что место его не здесь. Ниже всего он пал, когда был в Германии и тщился вести ту жизнь, какой, как ему казалось, живут американцы и европейцы: на поверхности – деланые радости секса и одурманивающих веществ, внутри – пустота и отчаяние[640]. С возвращением ислама в центр его жизни Абухалима почувствовал и то, что теперь его долг – сделать мусульманское общество подлинно таковым и «повсюду бороться с угнетением и справедливостью»[641]. Что, по словам Абухалимы, оставалось для него неизменным, так это семья и вера. Ислам для него был одновременно «молотом и наковальней милосердия»[642], а не той религией, которой придерживаются современные либеральные мусульмане, отступившие, как ему казалось, от суровой и дисциплинированной жизни, какой требовала их вера. Абухалиме хотелось, чтобы его религия, в отличие от унизительных и отупляющих удовольствий секулярного века, была пожестче. Именно такой суровой, требовательной, бескомпромиссной верой стал для него вновь обретенный ислам. Аналогичные чувства испытывали и ревностные христианские активисты в США и Европе, и вторично обращенные сикхи из сепаратистских движений в Индии: именно они, по их мнению, и есть носители истинного христианства и подлинного сикхизма.