«Ужас Мой пошлю пред тобою». Религиозное насилие в глобальном масштабе

Последователи «Христианской идентичности» и реконструкционисты хотя и осознавали, что их религия – не вполне традиционное христианство, все же настаивали на ее древнейших истоках. В «Дневниках Тёрнера» Уильяма Пирса – любимом романе Тимоти Маквея – роль воинствующих активистов заключается в том, чтобы восстановить «духовную мощь» христианства и его «здоровье»[643]. Однако поскольку обычные церкви христианскую весть исказили, Пирс с его идеологией космотеизма придумал собственную версию традиционной религии – удивительную амальгаму, в которой мистика и средневековье смешались с обрядами посвящения в бойскауты и другие юношеские братства. В отсутствие духовенства члены вымышленного Ордена в этом романе проводят инициации наподобие посвящения в монашеские ордены. Облаченного во «что-то вроде монашеского облачения» протагониста приводят в темный церемониальный зал, где неофиты «проходят испытание Словом вкупе с испытанием Делом» и выказывают «должное отношение к Миссии». В кульминационный момент обряда посвящаемым велят принести «великую Клятву, устремляющую Клятву» – повествует герой романа, вспоминая, как «дрожь прошла по всему его телу и встали дыбом волосы на загривке»[644]. Принеся клятву, члены Ордена обретают духовное оружие, чтобы «нести Веру» в этот безбожный мир[645].

Практически в каждом из религиозных движений последних десятилетий, что громко заявили о себе в публичном пространстве и назвались истинной верой, были какие-то новшества. Апокалиптическое богословие ИГИЛ, хотя и опиравшееся на радикальные идеологии и группы с задворок исламских обществ, – единоличное творение аль-Багдади. Катастрофический мессианский сионизм израильских экстремистов представлял собой такую трактовку иудаизма, какую лишь редкий иудей счел бы предпочтительной или возможной. «Подлинные» буддизм, индуизм и сикхизм активистов Южной и Юго-Восточной Азии – по большей части плоды их собственной бурной фантазии. Активисты наподобие Маквея, Абухалимы и иже с ними воображали себя защитниками древней веры, но в действительности творили новые формы религии: подобно множеству новейших духовных лидеров, они использовали язык традиционной религии для возведения бастионов против угрожавших им феноменов современности и создания альтернативы бездумной и унизительной жизни, как она есть сейчас. Однако для образов их религий было критически важно, чтобы их воспринимали как освященные древностью. Потребность в религии – «жесткой» религии, как выразился Абухалима, или «древней», как представлял ее себе Пирс, – только реакция на то сладенькое коварство, которое они наблюдали в окружающих их новых обществах. Нынешний светский мир, в каком оказались Абухалима, Пирс и прочие религиозные экстремисты, был опасным, хаотически-бурным морем, а религия – якорем в тихой гавани. На каком-то уровне сознания – глубинном, почти трансцендентном – они чувствовали, что теряют контроль над жизнью, и ощущали себя и виновниками всего этого разлада, и его жертвами. Лишиться религии в таком мире значило бы для них утратить личную идентичность. Собирая по кусочкам собственную «традиционную религию», они переживали не столько за свои религиозные, этнические или национальные общности, сколько за собственные находящиеся в опасности «я».

Все эти личные тревоги Абухалимы, Маквея, аль-Багдади и других активистов еще больше подогревались их ощущением краха общественных институтов. Как отмечал Пьер Бурдьё, социальные структуры – не какая-то безличная реальность: они воплощены в индивидах, которые посредством определенных стратегий поддерживают собственную идентичность и стремятся к жизненному успеху. Легитимность институтов основывается на «символическом капитале», который формируется из коллективного доверия множества индивидов[646]. Когда этот символический капитал иссякает, политические и религиозные институты претерпевают то, что Юрген Хабермас называл «кризисом легитимности». Такая потеря авторитета воспринимается как проблема не только политическая, но и крайне личная, как утрата способности влиять на мир[647].

Именно это чувство нарастающей личной беспомощности пред лицом хаотического разложения источников политического и религиозного авторитета и есть то самое общее и, как я полагаю, принципиально важное, что объединяет игиловскую сеть Абу Бакра аль-Багдади, круги воинствующих активистов, в которых вращался Тимоти Маквей, и большинство других националистических христианских, мусульманских, иудейских, сикхских, буддийских и индуистских движений по всему миру. Первый признак синдрома – ощущение, что общество пошло по кривой дорожке, и подозрение, что за всей этой неразберихой кроется великий духовный и моральный конфликт, космическая битва между силами порядка и хаоса, добра и зла. Насилие в этой, ясное дело, жестокой схватке воспринимается виктимизированными активистами как бессилие – равно личное и привязанное к их гендеру, расе или этнической принадлежности. Лишенные же всякой легитимности власти становятся в их глазах на сторону зла и хаоса.