«Ужас Мой пошлю пред тобою». Религиозное насилие в глобальном масштабе

Наблюдение, что идея космической войны может сделать любые переговоры немыслимыми, приводит нас к четвертой возможной реакции на терроризм – а именно десакрализации. В случае если абсолютный характер борьбы удается деактивировать, религиозная составляющая изымается из политики и возвращается к нравственности и метафизике. Коль скоро религиозные активисты по-прежнему одержимы образами «духовной брани», привязанной вместе с тем к противостоянию в мире дольнем, рассмотренные только что нами сценарии – легкая победа, подчинение религиозных активистов путем запугивания или поиски компромисса – становятся в лучшем случае проблематичными. Однако можно представить ситуации, когда сильная религиозная политика позволяет изменить сам образ космической войны.

Предельная форма такого решения – возвращение религии к положению, которое Казанова описывал как ее постпросвещенческую «приватизацию»[667]. В целом это крайне маловероятно: едва ли многие религиозные активисты захотят вернуться в то время, когда на публичной арене господствовали светские власти, а религии запирались в четырех стенах церквей, мечетей, храмов и синагог. Для большинства активистов социальные проявления космического противостояния обретаются в самом сердце веры, так что они мечтают вернуть религии ее «законное место» в центре общественного сознания. Однако же быть пропитанной насилием ей вовсе не обязательно.

В первые десятилетия XXI века ответная реакция на политизацию религии наблюдалась во многих исламских странах. В частности, религия весьма любопытным образом вписалась в общую картину во время протестов 2011 года на площади Тахрир в Каире – то было самое начало движения «арабской весны». В некоторых случаях сочувствующие протестам муллы говорили верующим, что идти на улицы – их священный долг. Однажды, когда протестующие мусульмане пытались совершить молитву прямо на площади и подверглись нападению сторонников правительства, своих сограждан прикрыли, окружив их кордоном, египетские христиане-копты. В ту же неделю уже протестующие-мусульмане, выстроившись фалангой, защищали своих молившихся на городской площади сограждан-христиан. В ходе протестов в Иране студенты вышли на демонстрацию в поддержку умеренного богослова Абдолкарима Соруша, который отстаивал относительность религии и говорил, что со временем она может меняться[668]. Разводя идеологию и религию, он утверждал, что мусульманскому духовенству в политике делать нечего[669]. Схожие мысли высказывали такие мыслители, как Хасан Ханафи в Египте, Рашид Ганнуши в Тунисе и Мухаммад Аркун в Алжире. Образ противостояния для них относился к духовной битве или столкновению моральных позиций, а не вооруженных противников.

В определенной мере их точка зрения близка идеям Рене Жирара, который считал, что религия способна исцелять насилие, как бы вновь «упаковывая» религиозную драму в культурные символы. Обряд жертвоприношения он рассматривал как перенаправленное насилие – это похоже на то, что я называю «ритуализованной космической войной». По мысли Жирара, когда религия выполняет свою функцию должным образом, общество может проживать насильственные импульсы символически, не изливая их в реальный мир[670]. Как отмечал один из жираровских коллег Марк Анспах, поскольку в исламе нет развитой структуры жертвенных обрядов, присутствующей во многих других религиозных традициях, ему всегда угрожало «смешение обряда с историей», следствием которого было ритуальное – и вместе с тем реальное – насилие против «врагов веры»[671]. Однако именно такая исламская религиозность, какую отстаивали Соруш и согласные с ним мыслители, – мощная и одновременно символически насыщенная – могла бы сделать то, что Жирар и Анспах ждали от всех религий: перенаправить насилие в обрядовую сферу. Более того, предложенный Сорушем образ ислама позволяет тому перестать быть жандармом и сменить свою роль в обществе на иную, не менее важную – пророческую: это форма социального активизма, которая отвергает политическую силу в пользу нравственного увещевания и трактует борьбу как противостояние идей, а не политическое состязание.