Узкая дверь

– А ведь верно! Я и впрямь был похож на этого Milky Bar Kid. Господи, как же я ненавидел эти очки! Но в «National Health» они выдавались бесплатно, а моя мать ни за что ни от чего бесплатного не отказалась бы. – Он, прищурившись, посмотрел на меня: – А откуда вам мое прозвище известно?

– Вы с моим братом дружили, – сказала я. – С Конрадом Прайсом.

Крис – Милки – вдруг застыл.

– Вот ведь черт возьми! Так это были вы? Ну и дерьмо! – Его растерянность была, похоже, совершенно искренней. – И много вы помните? – спросил он.

– Достаточно много, – заверила я его.

Милки каким-то совершенно детским жестом потер переносицу и от этого сразу стал выглядеть куда более молодым и уязвимым.

– Тяжело вам, должно быть, приходилось, – сказал он. – Вы ведь тогда совсем малышкой были.

Я кивнула:

– Да, порой бывало трудновато.

Он вздохнул.

– Неизвестность, должно быть, хуже всего. Когда только и думаешь: а вдруг он все-таки когда-нибудь вернется? У меня когда-то был кот, и однажды он взял и исчез. А я все надеялся, что он, может, вернется, и это оказалось куда хуже, чем если б я собственными глазами видел, как его машина переехала. – Милки снова потер переносицу, и я почувствовала некий слабый укол – вероятно, проснулся мой гнев. – А меня вы помните? – спросил он. И мне показалось, что ему очень не по себе.

Я молча кивнула, вспоминая заброшенный железнодорожный туннель и проклятое сливное отверстие в раковине. А также – как Милки, светя себе в лицо карманным фонариком, становился похожим на пугавшего меня монстра из водопроводных труб. А не он ли тогда шептал мое имя в темноте? Бекссс. По-моему, как раз он.

– Я помню, как мы стояли под Перечницей, – сказала я. – Я очень хорошо это помню.

Он снова посмотрел на меня. Почти умоляюще посмотрел.

– Мне, конечно, тогда не следовало во всем этом участвовать, – сказал он. – Но я же вам сказал: в детстве я был полным идиотом. У меня тоже маленький братишка имелся, вот я и привык над ним измываться – дразнить, подшучивать. Только шутки у Конрада… – Он снова потер переносицу. – В общем, шутки у Конрада были совсем другие. Некоторые из них в школе прямо-таки легендарными стали.

– Вроде той, когда он пытался школьную фотографию испортить?

Милки с унылым видом кивнул:

– Ну да, в том числе. А потом нас Скунси засек. То есть он меня засек, потому что кто-то явно меня заложил. А я как раз у Скунси в классе учился, вот он откуда-то про меня и прознал. А Конрад, как всегда, вышел сухим из воды. Но это, в общем, обычные школьные делишки. Ничего особенно плохого в тех наших проделках не было. В отличие от того случая на железной дороге. – Он снова потер переносицу. Этот странно детский жест как бы моментально превращал его в четырнадцатилетнего подростка. – Тогда мы действительно гадко поступили. Извините, если я вас расстроил. Я не хотел.

Я была удивлена. Не так часто женщина получает извинения от мужчины, и уж точно не в подобных обстоятельствах. Я куда больше привыкла к совсем другим словам: Ты что, шуток не понимаешь? или С чего это ты такая чувствительная? Маленьким девочкам дают подобные уроки чуть ли не с колыбели. Мальчишки всегда такие. И вообще это мужской мир. А он так с тобой поступил, потому что ты ему нравишься. Работая в «Короле Генрихе» и позже в «Сент-Освальдз», я привыкла всегда относиться к себе сурово, а к окружавшим меня мужчинам – мягко. Мужчины ведь такие хрупкие, Рой; и они совсем не привыкли отвечать на брошенный им вызов. На меня вдруг волной нахлынуло некое странное, почти незнакомое чувство, сквозь которое легкими уколами пробивалось сомнение. А по поводу чего, собственно, Милки передо мной извиняется, думала я. Неужели он действительно имеет в виду тот случай под Перечницей? Или, может, он просит прощения за что-то совсем иное?

– Спасибо, – сказала я и даже слегка испугалась, чувствуя, что вот-вот расплачусь. – Спасибо!

Согласно легенде, река Мнемозина дополняет Лету; это шестая потайная река Аида, и находится она во владениях той богини, которая старше Зевса. Посвящаемые получали возможность испить ее вод и избежать беспамятства Леты. Мне всегда казалось, Рой, что вода в ней соленая. Горько-соленая, как память. И когда слезы все-таки хлынули у меня из глаз, это были воды Мнемозины, что бились о запертые двери Времени, а потом, внезапно вырвавшись на свободу, принесли с собой и весь мусор минувших лет.

Я зарыдала не столько от горя или печали; мои слезы были вызваны неким куда более глубинным чувством, моей внутренней реакцией на слова того, кто сейчас стоял передо мной. Я рыдала и никак не могла остановиться, а соленые слезы все текли и текли, обжигая, как напалм, ибо были исполнены едкой горечи, тоски и огня – и всех вернувшихся воспоминаний.

Глава седьмая