Узкая дверь

Он проверяет распределительный щиток за сценой, поворачивает выключатель, затем возвращается к сломанной розетке, снимает переднюю панель и заглядывает внутрь. Милк – не электрик. У него нет специального тестера, так что он берет отвертку и сует ее в розетку, чтобы ослабить крепежную гайку. Второй рукой при этом он придерживает внутренний металлический кожух розетки, и в этот момент кому-то достаточно всего лишь повернуть выключатель на распределительном щитке…

Это выглядит до ужаса правдоподобно. Команда следователей просто решит, что Милк ошибся и повернул выключатель не в ту сторону, даже не подозревая, что оставляет розетку под напряжением. Ну, а дальше все просто. От убийцы требовалось лишь «обнаружить» жертву несчастного случая, и далее трагедия разворачивалась уже самостоятельно. Есть и еще одно: Эрик ведь так никогда и не объяснил мне толком, почему он в том же году уволился из «Короля Генриха»; он только проворчал сердито, что это заведение разлагается к чертям собачьим. Неужели он виновен в гибели Криса Милка? И было ли самому Крису Милку что-нибудь известно о причинах исчезновения Конрада Прайса?

Как только случается подобное преступление, свидетели твердят одно и то же: Это был такой милый тихий человек! Мы никогда ничего не подозревали. И, конечно, ни один преступник не хочет быть пойманным. И ни один преступник, сумевший в течение долгого времени оставаться непойманным, на преступника не похож. Но все же, несмотря ни на что, я никак не могу поверить, что Эрик Скунс был способен на убийство. Эрик, который всегда был вторым в классе по французскому языку. Эрик, который на переменах всегда делился со мной принесенными из дома сластями и лакомствами. Эрик, у которого рубашка вечно вылезала из штанов. Эрик, который тридцать пять лет называл меня Стрейтс. Эрик, чьи когда-то весьма амбициозные планы в итоге скисли и превратились в презрение. Эрик, который втайне любил переводить французскую поэзию на английский. Эрик, который всегда мечтал о путешествиях, а умер менее чем в трех милях от того дома, где появился на свет.

Я понимаю: это чересчур сентиментально. И приношу свои извинения. В общем, мне совершенно несвойственно проявлять чрезмерную сентиментальность. Видимо, я просто очень соскучился по «Сент-Освальдз», в этом-то все и дело. Соскучился по моим «Броди Бойз», по своему кабинету, по ежедневным стычкам с Дивайном. И по Эрику. По Эрику я по-прежнему очень скучаю – и не из-за того, каким он был, а из-за того, чем он был для меня. Оказавшись вчера вечером на игровых полях, я испытал те же чувства, что и боевой конь, услышавший сигнал к бою; даже при виде чудовищного Дома Гундерсона у меня не пропало ощущение, что я вернулся домой. Интересно, какие ощущения у меня возникнут, когда я пройду мимо этой стройки при свете дня, зная, что под толстым слоем бетона там похоронено чье-то неопознанное тело? Я иногда даже беспокойство испытываю при мысли, что могу испытать облегчение или, что еще хуже, вообще ничего не почувствовать. Я всегда считал, что правда важнее всего. Но теперь, столь долго пробыв наедине с собственными мыслями, я осознал: для меня «Сент-Освальдз» всегда имел первостепенное значение – и по сравнению с правдой, и по сравнению с людьми, и даже по сравнению с добродетелью. «Сент-Освальдз» – это моя константа, моя Полярная звезда, светившая мне все долгие годы моей жизни; «Сент-Освальдз» – это мое старое потрепанное пиратское судно, которому я отдал лучшую часть своей души.

Amare et sapere vix deo conceditur[65]. Даже Мастера школы «Сент-Освальдз» согласятся, как это сложно. Наверное, я не всегда проявлял достаточную мудрость. Зато всегда хранил верность. Ученики, коллеги, даже директора школы приходят и уходят, сменяя друг друга, а каменные стены и дух моей школы всегда по-прежнему незыблемы. То, что Ла Бакфаст поведала мне историю своей жизни, ничем ей не грозит, чем бы ее рассказ ни закончился; и это не ради нее и не ради Эрика – это только ради «Сент-Освальдз».