В.А. Жуковский в воспоминаниях современников

придет пора этому явлению и то, что пока еще почти современно, перейдет в

область исторической давности, официальный Жуковский не постыдит

Жуковского-поэта. Душа его осталась чиста и в том, и в другом звании. Пока

можно сказать утвердительно, что никто не имел повода жаловаться на него, а что

многим сделал он много добра. Разумеется, в новом положении своем Жуковский

мог изредка иметь и темные минуты. Но когда же и где и с кем бывают вечно

ясные дни? Особенно такие минуты могли падать на долю Жуковского в среде, в

которую нечаянно был он вдвинут судьбою. Впрочем, не все тут было делом

судьбы или случайности. Призваньем своим на новую дорогу Жуковский обязан

был первоначально себе, то есть личным своим нравственным заслугам, дружбе и

уважению к нему Карамзина и полному доверию царского семейства к

Карамзину. Как бы то ни было, он долго, если не всегда, оставался новичком в

среде, определившей ему место при себе. Он вовсе не был честолюбив, в

обыкновенном значении этого слова. Он и при дворе все еще был "Белева мирный

житель"8. От него все еще пахло, чтобы не сказать благоухало, сельскою элегией,

которою он начал свое поэтическое поприще. Но со всем тем он был щекотлив,

иногда мнителен: он был цветок "не тронь меня"; он иногда приходил в смущение

от малейшего дуновения, которое казалось ему неблагоприятным, именно потому,

что он не родился в той среде, которая окружала и обнимала его, и что он был в

ней пришлый и, так сказать, чужеземец. Он, для охранения личного достоинства

своего, бывал до раздражительности чувствителен, взыскателен, может быть,

иногда и некстати. Переписка его в свое время все это выскажет и обнаружит. Но,

между тем, и докажет она, что все эти маленькие смущения были мимолетны.

Искренняя, глубокая преданность, с одной стороны, с другой -- уважение и

сочувствие были примирительными средствами для скорого и полного

восстановления случайно или ошибочно расстроенного равновесия.

Мы выше уже сказали, что печальны и тяжки были впечатления, которые

встретили Жуковского в Париже, в этой всемирной столице всех возможных

умственных и житейских развлечений и приманок. Вот что писал он императрице:

"Je passerai tout le mois de Juin `a Paris: mais je sens que je ne profiterai pas autant de mon s'ejour, que je l'aurais pu faire avant notre malheur" {Я проведу весь июнь месяц

в Париже, но чувствую, что пребыванием моим я не воспользуюсь, как бы я это

сделал до нашего несчастия (фр.).} (т. е. смерти Тургенева). Говоря о собственном

расположении своем в эти дни грусти, он прибавляет: "C'est comme une maladie de

langueur, qui emp^eche de prendre aucun int'er^et `a ce qui vous entoure" {Это вроде

расслабляющей болезни, которая не дозволяет принимать какое-нибудь участие в

том, что делается вокруг (фр.).}.

Между тем жизнь берет или налагает свое. Движение, шум и блеск жизни

пробуждают и развлекают человека от горя. Он еще грустит, но уже

оглядывается, слышит и слушает. Внешние голоса отзываются в нем. Жуковский

кое-что и кое-кого видел в Париже: и видел хорошо и верно. Несмотря на

недолгое пребывание, он понял или угадал Париж. Он познакомился со многими

лицами, между прочим, с Шатобрианом, с Кювье, с философом и скромным, но

прекрасно деятельным филантропом Дежерандо. Но более, кажется, сблизился он

с Гизо9. Посредниками этого сближения могли быть Александр Тургенев и

приятельница Гизо, графиня Разумовская (иностранка). Впрочем, самая личность

Гизо была такова, что более подходила к Жуковскому, нежели многие другие

известности и знаменитости. Гизо был человек мысли, убеждения и труда: не

рябил в глаза блесками французского убранства. Он был серьезен, степенен,

протестант вероисповеданием и всем своим умственным и нравственным

складом. Первоначально образование свое получил он в Женеве. Земляк его по

городу Ниму, известный булочник и замечательный и сочувственный поэт,

Ребуль, говорил мне: и по слогу Гизо видно, что он прошел чрез Женеву. Гизо

был человек возвышенных воззрений и стремлений, светлой и строгой

нравственности и религиозности. Среди суетливого и лихорадочного Парижа он

был такое лицо, на котором могло остановиться и успокоиться внимание

путешественника, особенно такого, каким был Жуковский. Как политик, как

министр, почти управляющий Франциею, он мог ошибаться; он ставил принципы

не в меру выше действительности, а человеческая натура и, следовательно,

человеческое общество так несовершенны, такого слабого сложения, что грубая

действительность, le fait accompli {совершившийся факт (фр.).}, совершившееся

событие налагают свою тяжелую и победоносную руку на принципы, на все

логические расчеты ума и нравственные начала. Но, проиграв политическую игру,

он за карты уже не принимался: он уединился в своем достоинстве, в своих

литературных трудах, в своей семейной и тихой жизни. Не то что бойкий и

богатый блестящими способностями соперник и противник его по министерской

и политической деятельности10: тот также проигрался, но, находчивый и

особенно искательный, он, однако же, не мог найти себе достойное убежище в