В.А. Жуковский в воспоминаниях современников

необходимости отпустить крепостных людей на волю, не исполняли сего на

самом деле. Это совершенно его к обществу охладило. И во всю бытность свою

членом он находился не более пяти раз на так называемых совещаниях, в коих

говорено было не о чем ином, как только о том, как бы придумать для общества

какое-нибудь дело. Сии разговоры из частных, то есть относительных к обществу,

обыкновенно обращались в общие, то есть в разговоры о том, что в то время

делалось в России, и тому подобное".

Далее Жуковский говорит в той же записке:

"Если он был признаваем одним из главных, по всеобщему к нему

уважению, то еще не значит, чтобы он был главным действователем общества. На

это нет доказательств"7.

<...> Жуковский гораздо короче знал Николая Тургенева. Все

защитительные соображения, приводимые им в записках своих, вероятно,

сообщены были ему самим Тургеневым. Принимать ли все сказанное на веру или

подвергать беспристрастному и строгому исследованию и анализу, не входит в

нашу настоящую задачу. Могу только от себя прибавить, что, по моему

убеждению, Тургенев был в полном смысле честный и правдивый человек: но все

же был он пред судом виновен: виновен и пред нравственным судом. <...>

Я здесь несколько распространился в общих и частных соображениях, во-

первых, потому, что такая за мною водится привычка и слабость; а во-вторых,

потому, что мне казалось нужным сказать при случае мнение мое в спорном и

несколько загадочном деле.

К событиям и лицам более или менее историческим нужно, по мнению

моему, приступать и с историческою правдивостью и точностью. Сохрани Боже

легкомысленно клепать и добровольно наводить тени на них; но нехорошо и

раскрашивать историю и лица ее идеализировать; тем более что, возвышая иных

не в меру, можно тем самым понижать других несправедливо. История должна

быть беспристрастною и строгою возмездницею за дела и слова каждого, а не

присяжным обвинителем и не присяжным защитником.

ЖУКОВСКИЙ В ПАРИЖЕ.

1827 ГОД. МАЙ. ИЮНЬ

I

Жуковский недолго был в Париже: всего, кажется, недель шесть1. Не за

весельем туда он ездил и не на радость туда приехал2. Ему нужно было там

ознакомиться с книжными хранилищами, с некоторыми учеными и учебными

учреждениями и закупить книги и другие специальные пособия для предстоящих

ему педагогических занятий. Он был уже хорошо образован, ум его был обогащен

сведениями, но он хотел еще практически доучиться, чтобы правильно,

добросовестно и с полною пользою руководствовать учением, которое возложено

было на ответственность его. Собственные труды его, в это, так сказать,

приготовительное время, изумительны. Сколько написал он, сколько начертал

планов, карт, конспектов, таблиц исторических, географических,

хронологических!3 Бывало, придешь к нему в Петербурге: он за книгою и делает

выписки, с карандашом, кистью или циркулем, и чертит, и малюет историко-

географические картины, и так далее. Подвиг, терпение и усидчивость поистине

не нашего времени, а бенедиктинские. Он наработал столько, что из всех работ

его можно составить обширный педагогический архив. В эти годы вся поэзия

жизни сосредоточилась, углубилась в эти таблицы. Недаром же он когда-то

сказал:

Поэзия есть добродетель!4

Сама жизнь его была вполне выражением этого стиха. Зиму 1826 года

провел он, по болезни, в Дрездене. С ним были братья Тургеневы, Александр и

Сергей5. Сей последний страдал уже душевною болезнью, развившейся в нем от

скорби вследствие несчастной участи, постигшей брата его, Николая. Все трое, в

мае 1827 года, отправились в Париж, где Сергей вскоре и умер6.

Связь Жуковского с семейством Тургеневых заключена была еще в

ранней молодости. Беспечно и счастливо прожили они годы ея. Все, казалось,

благоприятствовало им: успехи шли к ним навстречу, и они были достойны этих

успехов. Вдруг разразилась гроза. В глазах Жуковского опалила и сшибла она

трех братьев, трех друзей его. Один осужден законами и в изгнании. Другой

умирает пораженный скорбью, по почти бессознательною жертвою этой скорби.

Третий, Александр, нежно любящий братьев своих, хоронит одного и, по

обстоятельствам служебным и политическим, не может ехать на свидание с

оставшимся братом, который, сверх горести утраты, мог себя еще попрекать, что

он был невольною причиною смерти любимого брата. Жуковский остается один

сострадателем, опорою и охраною несчастных друзей своих.

В письмах своих к императрице Александре Феодоровне он живо и

подробно описывает тяжкое положение свое. Он не скрывает близких и глубоких

связей, соединяющих его с Тургеневыми7. И должно заметить: делает он это не

спустя несколько лет, а, так сказать, по горячим следам, в такое время, когда

неприятные впечатления 14-го декабря и обстоятельств с ними связанных могли

быть еще живее. И все это пишет он не стесняясь, ничего не утаивая, а просто от

избытка сердца и потому, что он знает свойства и душу той, к которой он пишет.

Вообще переписка Жуковского с императрицею и государем, когда время

позволит ей явиться в свет, внесет богатый вклад если не в официальные, то в

личные и нравственные летописи наши. "Несть бо тайно еже не явится". Когда