В.А. Жуковский в воспоминаниях современников

надобно иметь особенное сложение, физическое и нравственное, совершенно

особую натуру, чтобы постоянно и аккуратно вести свой дневник, изо дня в день.

Не каждый одарен свойством приятеля Жуковского, Александра Тургенева: этот

прилежно записывал каждый свой шаг, каждую встречу, каждое слово, им

слышанное. К нему также применяется меткое слово Тютчева о другом нашем

любознательном и методическом приятеле: "Подумаешь, что Господь Бог

поручил ему составить инвентарий мироздания"15. В журналах-фолиантах,

оставленных по себе Тургеневым, вероятно, можно было бы отыскать много

пояснений и пополнений к краткому дневнику Жуковского.

Выписываем еще одну заметку, которая не вошла в рамы

вышеприведенных выдержек, но она, кажется, довольно оригинальна.

"Палерояль есть нечто единственное в своем роде. Это образчик всей

французской цивилизации, всего французского характера. Взгляни на афиши и

познакомишься с главными нуждами и сношениями жителей; взгляни на товары

-- получишь понятие о промышленности; взгляни на встречающихся женщин и

получишь понятие о нравственной физиономии. Колонны Палерояля, оклеенные

афишами, могут познакомить с Парижем. Удивительное искусство привлекать

внимание размещением товаров и даже наклейкою афиш".

Совершенно верно и поныне. Французы мастера хозяйничать и

устраиваться дома. Они, кажется, ветрены; но порядок у них, часто ими

расстроиваемый, снова и снова восстановляется, по крайней мере в

вещественном, внешнем отношении. После Июльской революции 30-го года

Пушкин говорил: "Странный народ! Сегодня у них революция, а завтра все

столоначальники уже на местах и административная махина в полном ходу"16.

Поговорка: товар лицом продается, выдумана у нас, но обращается в

действительности у французов. В торговле применяется она у нас только к

обману и надувательству, но вообще она мертвая буква. Мы и хорошее не умеем

приладить к лицу. О худом и говорить нечего: мы не только не способны окрасить

его, а еще угораздимся показать его хуже, чем оно есть.

Быть в Париже, посещать маленькие театры и не затвердить несколько

каламбуров -- дело несбыточное. Вот и их занес наш путешественник в свой

дневник. Для соблюдения строгой точности и мы впишем их в свои выдержки.

"В комедии "Глухой, или Полная гостиница" актер спрашивает:

Que font les vaches `a Paris?

-- Des vaudevilles (des veaux de ville).

Quel est l'animal le plus ^ag'e?

-- Le mouton, car il est laine (*).

(Laine, шерстистый)".

(* Что делают коровы в Париже? -- Городских телят (игра слов: veau de

ville -- городской теленок, звучит так же, как слово "водевиль").

Какое животное самое старое? -- Баран, потому что он самый шерстистый

(игра слов: l'ainee -- старший, lainee -- шерстистый) (фр.).)

Жуковский не пренебрегал этими глупостями. И сам бывал в них

искусник.

Теперь заключим переборку нашу выпискою, в которой показывается не

парижский Жуковский, а просто человек. Вся заметка немногословная, но

знаменательная и характеристическая:

"Спор с Тургеневым и моя бессовестная вспыльчивость".

За что был спор, неизвестно: но, по близкому знакомству с обоими, готов

я поручиться, что задирщиком был Тургенев. Жуковский, в увлечении прения,

иногда горячился; но Тургенев, без прямой горячности в споре, позволял себе

сознательно и умышленно быть иногда задорным и колким. Он как будто

признавал эти выходки принадлежностями и обязанностями независимого

характера. Эта стычка между приятелями не могла, разумеется, оставить по себе

злопамятные следы. Но покаяние доброго и мягкосердого Жуковского в

бессовестной вспыльчивости невольно напоминает мне басню Лафонтена в

переводе Крылова "Мор зверей". Смиренный и совестливый Вол кается:

Из стога у попа я клок сенца стянул.

Теперь придется и мне сделать пред читателем маленькую исповедь как

для очистки своей совести, так в особенности для очистки Жуковского.

Некоторые из беглых заметок его писаны на французском языке. Впрочем, их не

много. Не знаю, как и почему в работе моей переводил я их иногда набело по-

русски. Нечего и говорить, что я строго держался смысла подлинника, но,

вероятно, выражал я этот подлинник не так, как бы выразил его сам Жуковский. В

том нижайше каюсь.

Дневник Жуковского кое-где иллюстрирован рисунками или набросками

пера его: так, например, Th'e^atre Fran`eais и другие очерки, которые трудно

разобрать. Вообще Жуковский писал хотя и некрасиво, но четко, когда прилагал к

тому старание, но про себя писал он часто до невозможности неразборчиво.

ИЗ СТАТЬИ

"ХАРАКТЕРИСТИЧЕСКИЕ ЗАМЕТКИ

И ВОСПОМИНАНИЕ О ГРАФЕ РОСТОПЧИНЕ"

<...> Когда в 1842-м году Жуковский поступал в ополчение, Карамзин,

предвидя, что едва ли выйдет из него служивый воин, просил Ростопчина

прикомандировать его к себе. Ростопчин отказал, потому что Жуковский заражен

якобинскими мыслями1. К слову пришлось: скажу, что и я подвергся такому же

подозрению. В одном письме его нашел я следующую заметку о себе:

"Вяземский, стихотворец и якобинец <...>.

ИЗ "ОБЪЯСНЕНИЙ

К ПИСЬМАМ ЖУКОВСКОГО"

На этой почте все в стихах, А низкой прозою ни слова1, --

говорит Жуковский. Впрочем, поэт здесь отыскивается и в почтовых