В.А. Жуковский в воспоминаниях современников

такое, с чем душа моя свыклась с самого младенчества. Жена а propos de {кстати

о (фр.).} царевиче Белая Шубка27 говорит, что белые мыши в Баргузине не

редкость. <...>

23 октября. Есть два рода занимательности: когда читаешь книгу и не

бросаешь ее, потому что хочешь узнать, чем-то все это кончится, или когда какое-

нибудь творение уже знаешь, тогда только для того перечитываешь его страницы,

чтоб опять насладиться теми из них, которые при прежних чтениях шевелили тебе

душу. К первому роду занимательности способна даже самая глупая сказка,

самый нелепый роман, напр<имер> "Амазонка" Фан дер Фельде или "Египетские

таинства" Шписса. Другого рода занимательность уже всегда порука за дарование

автора и за неподложную красоту сочинения; ее-то я вчера, сегодня и третьего

дня встретил в "Красном карбункуле", который сряду перечел три раза, и всякий

раз с новым наслаждением. <...>

9 ноября. Кюхельбекер в Акше получил письмо от Жуковского из

Дармштадта28, и письмо, которое показывает высокую, благородную душу

писавшего. Есть же, Боже мой, на твоем свете -- люди! Сверх того, он прислал

мне свои и Пушкина сочинения.

Письмо Жуковского писано в день рождения Миши, а получено на другой

день Михайлова дня.

1841

21 февраля. <...> "Воздушный корабль", прелестная пиэса Зейдлица29,

перевод Лермонтова, живо напоминает "Ночной смотр", кажется Уланда,

переведенный Жуковским. <...>

ИЗ ПИСЕМ

В. А. Жуковскому. 24 мая 1838 г. из Баргузина

<...> Дойдут ли эти строки? вот вопрос, с которого начинаю все письма не

к самым близким своим родственникам; вопрос мучительный, особенно в

теперешнем случае, когда пишу к вам, почтенный Василий Андреевич, потому

что изо всех, кто знавал и любил меня, -- юношу, почти отрока, в живых очень,

очень немногие, а вы в числе этих немногих из писателей для сердца моего

занимаете первое место. Не считаю нужным уверять вас, что и без всякой другой

причины это обстоятельство для меня очень важно: не дорожить расположением

Жуковского было бы не только неблагодарно, было бы просто глупо. Итак,

горжусь воспоминанием той дружбы, которой удостоивали вы меня с 1817 года.

Вы ободряли меня при первых моих поэтических опытах; в начале моего поприща

вы были мне примером и образцом. И теперь отрадно мне говорить самому себе

(здесь другому этого не расскажешь): Жуковский читывал мне своего "Вадима"1

строфами, когда еще его дописывал; Жуковский пересылал мне из Москвы свое

"Для немногих"; из 10 отпечатанных экземпляров его грамматических таблиц

один достался на мою долю...2 Потом обстоятельства, мнения, люди отдалили

меня от вас3; но и в 25-м году я нашел в вас то же сердце, столь благородное,

столь мне знакомое4. Затем случились мои огромные заблуждения и мои

несчастия, не менее огромные. Искупил ли я в ваших глазах первые последними?

<...>

Ему же. Ноября 10-го дня. 1840 г.

<...> Благородный, единственный Василий Андреевич! Я знавал людей с

талантом, людей с гением, но Бог свидетель! никто не убедил меня так живо в

истине, высказанной вами же, что Поэзия есть добродетель!5 <...> Приношу вам

сердечную благодарность и за ваш дорогой подарок6. Ваши сочинения

воскресили для меня все мое былое: при "Ахиллесе" я вспомнил, что я первый,

еще в Лицее, познакомил с ним Пушкина, который, прочитав два раза, уже знал

его наизусть; "Вадима" читал мне в вашем присутствии Д. Н. Блудов, по строфам, в той квартире, которую занимали вы оба в 17-м году, близ Аничковского мосту7,

и где увидел я вас в первый раз в жизни; пиэсы, отпечатанные сначала в тетрадях

"Для немногих"8, перенесли меня в скромное жилище Плетнева, куда, бывало,

спешу, как только получу их из Москвы, чтобы похвастать ими перед хозяином,

Дельвигом, Баратынским и поделиться с товарищами наслаждением, какое они

проливали мне в душу. -- Из новых пиэс я уже успел прочесть некоторые;

особенно поразили меня: гениальная переделка начала "Батромиомахии", мощная

"Ленора", превосходная сказка о царе Берендее и прекрасные баллады "Суд над

епископом" и "Роланд оруженосец"; а из лирических "Русская слава", которая в

своем роде chef d'oeuvre. Не говорю уже о милой, прелестной "Ундине": я уже ее

знал прежде и просто в нее влюбился. Не полагаю, почтенный друг (позвольте

мне, изгнаннику, и теперь еще так называть вас!), что вы совершенно равнодушно

прочтете и эти строки: в них говорит о творениях Жуковского un rimeur de la

vieille 'ecole, один из тех, которые у Жуковского училися не пренебрегать

чистотой языка и стихосложения, предметом, по-видимому, слишком ничтожным

для гениальных нерях нынешнего поколения. <...>

Ему же. 21 декабря 1845 г. из Кургана

<...> смею считать себя одним из не совсем недостойных представителей

того периода нашей словесности, который, по самой строгой справедливости,

должен бы назваться вашим именем, потому что вы первые нам, неопытным тогда

юношам, и в том числе Пушкину, отворили дверь в святилище всего истинно

прекрасного и заставили изучать образцы великих иностранных поэтов. Никто из

ваших преемников никогда не передавал ни Шиллера, ни Гете, ни Байрона в

таком совершенстве, как вы. Собственные ваши сочинения все живые свидетели