В.А. Жуковский в воспоминаниях современников

Во-вторых, "Одиссея" подействует на вкус и на развитие эстетического

чувства. Она освежит критику. Критика устала и запуталась от разборов

загадочных произведений новейшей литературы, с горя бросилась в сторону и,

уклонившись от вопросов литературных, понесла дичь. По поводу "Одиссеи"

может появиться много истинных дельных критик, тем более что вряд ли есть на

свете другое произведение, на которое можно было бы взглянуть с таких многих

сторон, как на "Одиссею". Я уверен, что толки, разборы, рассуждения, замечания

и мысли, ею возбужденные, будут раздаваться у нас в журналах в продолжение

многих лет6. Читатели будут от этого не в убытке: критики не будут ничтожны.

Для них потребуется много перечесть, оглянуть вновь, перечувствовать и

перемыслить: пустой верхогляд не найдется даже, что и сказать об "Одиссее".

В-третьих, "Одиссея" своей русской одеждой, в которую облек ее

Жуковский, может подействовать значительно на очищение языка. Еще ни у кого

из наших писателей, не только у Жуковского во всем, что ни писал он доселе, но

даже у Пушкина и Крылова, которые несравненно точней его на слова и

выражения, не достигала до такой полноты русская речь. Тут заключались все ее

извороты и обороты во всех видоизмененьях. Бесконечно огромные периоды,

которые у всякого другого были бы вялы, темны, и периоды сжатые, краткие,

которые у другого были бы черствы, обрублены, ожесточили бы речь, у него так

братски улегаются друг возле друга, все переходы и встречи противуположностей

совершаются в таком благозвучии, все так и сливается в одно, улетучивая

тяжелый громозд всего целого, что, кажется, как бы пропал вовсе всякий слог и

склад речи: их нет, как нет и самого переводчика. Наместо его стоит перед

глазами, во всем величии, старец Гомер, и слышатся те величавые, вечные речи,

которые не принадлежат устам какого-нибудь человека, но которых удел вечно

раздаваться в мире. Здесь-то увидят наши писатели, с какой разумной

осмотрительностью нужно употреблять слова и выражения, как всякому простому

слову можно возвратить его возвышенное достоинство уменьем поместить его в

надлежащем месте и как много значит для такого сочинения, которое назначается

на всеобщее употребление и есть сочинение гениальное, это наружное

благоприличие, эта внешняя отработка всего: тут малейшая соринка заметна и

всем бросается в глаза. Жуковский сравнивает весьма справедливо эти соринки с

бумажками, которые стали бы валяться в великолепно убранной комнате, где все

сияет ясностью зеркала, начиная от потолка до паркета: всякий вошедший прежде

всего увидит эти бумажки именно потому же самому, почему бы он их вовсе не

приметил в неприбранной, нечистой комнате.

В-четвертых, "Одиссея" подействует в любознательном отношении как на

занимающихся науками, так и на не учившихся никакой науке, распространив

живое познание древнего мира. Ни в какой истории не начитаешь того, что

отыщешь в ней: от нее так и дышит временем минувшим; древний человек как

живой так и стоит перед глазами, как будто еще вчера его видел и говорил с ним.

Так его и видишь во всех его действиях, во все часы дня: как приготовляется он

благоговейно к жертвоприношению, как беседует чинно с гостем за пировою

критерой7, как одевается, как выходит на площадь, как слушает старца, как

поучает юношу: его дом, его колесница, его спальня, малейшая мебель в доме, от

подвижных столов до ременной задвижки у дверей, -- все перед глазами, еще

свежее, чем в отрытой из земли Помпее.

Наконец, я даже думаю, что появление "Одиссеи" произведет впечатление

на современный дух нашего общества вообще. Именно в нынешнее время, когда

таинственною волей Провидения стал слышаться повсюду болезненный ропот

неудовлетворения, голос неудовольствия человеческого на все, что ни есть на

свете: на порядок вещей, на время, на самого себя. Когда всем, наконец, начинает

становиться подозрительным то совершенство, на которое возвели нас наша

новейшая гражданственность и просвещение; когда слышна у всякого какая-то

безотчетная жажда быть не тем, чем он есть, может быть, происшедшая от

прекрасного источника быть лучше; когда сквозь нелепые крики и опрометчивые

проповедования новых, еще темно услышанных идей, слышно какое-то всеобщее

стремление стать ближе к какой-то желанной середине, найти настоящий закон

действий как в массах, так и отдельно взятых особях; словом, в это именно время

"Одиссея" поразит величавою патриархальностию древнего быта, простой

несложностью общественных пружин, свежестью жизни, непритупленной,

младенческою ясностью человека. В "Одиссее" услышит сильный упрек себе наш

девятнадцатый век, и упрекам не будет конца, по мере того как станет он поболее

всматриваться в нее и вчитываться.

Что может быть, например, уже сильней того упрека, который раздастся в

душе, когда разглядишь, как древний человек, с своими небольшими орудиями,

со всем несовершенством своей религии, дозволявшей даже обманывать, мстить и

прибегать к коварству для истребления врага, с своею непокорной, жестокой, не

склонной к повиновенью природой, с своими ничтожными законами, умел,