В.А. Жуковский в воспоминаниях современников

страждущую душу в последние минуты? я не знаю. Но он молился, чтобы

успокоить себя. И, конечно, ему было в эти минуты хорошо, как он сам говорил,

-- и путь, которым он вышел из жизни, был самый успокоительный и

утешительный для души его. Оставьте меня; мне хорошо! Так; никому нельзя

осуждать по себе того, что другому хорошо по его свойству. И эта долгая молитва

на коленях есть нечто вселяющее глубокое благоговение. Так бы он умер, если

бы, послушавшись своего естественного призвания, провел жизнь в монашеской

келье. Теперь, конечно, душа его нашла все, чего искала. Перейдем теперь к

земному. Надобно нам, его друзьям, позаботиться об издании его сочинений, об

издании полном, красивом, по подписке в пользу его семейства (у него, кажется,

живы мать и две сестры). Если публиковать теперь подписку, то она может быть

богатая. Позаботьтесь об этом. Если бы я был в России, то бы дело разом

скипело".

XXXII

Постоянно памятуя и исполняя все, соблюдаемое православными

христианами, Жуковский еще в феврале 1852 года пригласил из Штутгарта

священника нашего Иоанна Базарова, чтобы он прибыл в Баден-Баден на шестой

неделе Великого поста для приобщения его с детьми Святых Тайн. Болезненное

состояние глаза не позволяло ему самому оставить место жительства его. Перед

наступлением означенного срока он уведомил своего духовного отца, что

некоторые обстоятельства вынуждают его переменить распоряжение и отложить

исполнение христианского долга до Фоминой недели. Об этой внезапной

перемене первого распоряжения прекрасно выразился отец Иоанн: "Добрый

старец не знал того, что это второе распоряжение было свыше от премудрой воли

Божией, предназначавшей ему вкусить эту последнюю радость земной веры

христианина за два дня перед переходом его в вечную жизнь, где он должен был

истее причаститися в невечернем дни Царствия Христова".

Развитие и ход болезни Жуковского, по рассказу очевидца, следовали

таким образом: 1 апреля (стар, ст.) 1852 года, во вторник на Святой неделе

вечером, он занемог и лег в постель ранее обыкновенного, а именно в 9 часов. В

среду он только к вечеру оставил постель. Как обыкновенно, все его домашние

собралися в его кабинет и провели вместе несколько часов. Жуковский принимал

живое участие в разговорах и сам многое рассказывал про старинное свое житье-

бытье. В четверг тоже. В пятницу болезнь усилилась и обнаружилась яснее.

Доктора назвали ее подагрическою лихорадкою (ein Gichtfieber). Подагра, от

которой у Жуковского в последнее время так жестоко страдали глаза, бросилась

вовнутрь. В пятницу и субботу он не покидал постели и был чрезвычайно

беспокоен. Казалось, он страдал более нравственно, нежели телесно. В

воскресенье больной вышел на полчаса -- это было в последний раз! Лихорадка

усилилась: ночи были мучительны; сон совершенно пропал. Силы явно исчезали,

тем более что больной почти без умолку разговаривал с теми, которые окружали

его постель: предметом же его разговоров были жена и дети.

Отец духовный прибыл в понедельник на Фоминой неделе, 7 апреля (стар,

ст.), и нашел Жуковского в постели больным. Его предуведомили, что больной

еще желает отложить исполнение христианского долга, чтобы совершить его с

детьми в праздник апостолов Петра и Павла, в день именин сына своего. В 11-м

часу утра, во вторник, отец Иоанн вошел в спальню Жуковского, который,

жалуясь на расстройство мыслей, объявил о необходимости отсрочки св.

причастия. Но когда духовник изъяснил ему различие в обстоятельствах человека

здорового, приходящего к Иисусу Христу для принятия св. причастия, и человека

больного, к которому Господь приходит сам и требует только отворить ему двери

сердца, тогда, в слезах, произнес Жуковский: "Так приведите мне Его, этого

Святого Гостя". На следующий день, в среду, после исповеди и причащения с

детьми, больной видимо сделался покойнее и, подозвав ближе к себе дочь и сына,

сквозь слезы сказал им с умилением: "Дети мои, дети! Вот Бог был с нами! Он

сам пришел к нам. Он в нас теперь. Радуйтесь, мои милые!" И в четверг было ему

легче прежнего. В этот день три раза, перед отъездом отца духовного, он

разговаривал с ним. Каждое слово его выражало глубокое сознание того, что с

ним происходит. "Вчера и сегодня (сказал он при первом прощании) мне легко на

душе. Это блаженство -- принять в себя Бога, сделаться членом богосемейства...

Мысль радостная, блаженная. Но не станем ею восхищаться. Это не игрушка! Она

должна оставаться, как сокровище, в нас. Вы на пути (проговорил больной при

втором прощании): какое счастье идти куда захочешь, ехать куда надо! Не

умеешь ценить этого счастья, когда оно есть; понимаешь его только тогда, когда

нет его". В третий раз при прощании он пожал руку и сказал: "Прощайте... Бог

знает, увидимся ли еще. Ах, как часто и я отходил так от одра друзей моих и уже

больше их не видал..." В пятницу утром, чувствуя, что силы покидают его, он с

нежностью, но и с большим усилием благословил жену и детей своих. Вечером,

смотря на свою дочь, он еще мог произнести: "Ковчег готов -- и вот летят мои два

голубя: то вера и терпение". В ночь на субботу, в час и тридцать семь минут,