В.А. Жуковский в воспоминаниях современников

никто со стороны мешаться не должен: здесь все должно происходить без

посредника между Богом и душою!" Вот каково было убеждение его на этот счет,

и вот как много он умел смирять себя пред священными чувствами души! Но Бог,

возносящий смиренных и уничижающий гордых, увенчал и его смирение,

восполнив своею благодатью оскудение средств к произведению такого великого

события, каково обращение души к Богу в истине!

Быть может, нескромно будет рассказывать пред другими чувства,

глубоко сокрытые в сердце; но чем иногда не готова бывает пожертвовать душа

из благодарности и уважения к лицу, о котором так охотно говорится и слушается

все, что только выставляет в яснейшем свете его характер и тем больше

приближает к нам его образ, сделавшийся теперь уже достоянием потомства! Вот

слова его, незабвенные для меня, стоящие внимания и каждого, кто не имел

случая близко знать доброе сердце Жуковского. "Не могу не выразить вам, --

писал он мне после моей потери от 11/23 июня 1850 г., -- того участия, которое

произвело во мне известие о несчастии, вас постигшем6. Так Богу угодно! в этом

слове и единственно возможное изъяснение наших земных бедствий, и

единственное в них утешение. Вы это знаете мыслию, делом и вашим

священническим назначением, с которым так согласна ваша душа и ваша

практическая жизнь. Прошу вас сказать мне о себе слово. Я не опасаюсь, чтобы

исполнение этой просьбы для вас было обременительно; напротив, думаю, что,

говоря о своем горе с людьми, которые понимают и разделяют его, отнимаешь у

него часть его тяжести. Помоги вам Податель креста нести Им поданный крест и

быть перед Ним в минуты его испытания таким, как Он того требует!" Я

повторяю: эти слова незабвенны для меня, но так же многозначительны и для

всякого другого, кто захотел бы вполне оценить мягкое сердце Жуковского,

полное христианского смирения перед Богом и искреннего участия в судьбе

ближнего!

Жуковского как поэта и писателя я знал менее и уверен, что ничего не мог

бы прибавить к оценке его с этой стороны, когда он так вполне оценен всеми

представителями нашего отечественного литературного мира. Только раз я имел

случай быть свидетелем его справедливой скорби насчет холодности большей

части нашей отечественной публики к высоким произведениям литературы. Это

было в 1850 году, перед моим отъездом на побывку в Россию. "Что вы думаете, --

говорил он мне, -- мою "Одиссею" так и приняли с радостью в России? Вот

поезжайте и узнаете, что и сотый человек из читающих не брал ее в руки. Ее даже

порядочно не оценили и в журналах. Нашелся один только добрый человек,

который по крайней мере указал мои ошибки7, а то другой поскалил зубы, а иной

наговорил чепухи". Этот горький отзыв автора одного, можно сказать, из

творений своих, которое довершило его славу, невольно тронул меня, особенно

когда я собственным опытом убедился, приехав в Россию, что то была сущая

правда. И потому мне была больше нежели понятна самая шутка покойного, когда

он после, в ответ на мое известие, что один из знакомых мне немцев в Висбадене

для того только решился выучиться русскому языку, чтобы прочитать "Одиссею"

в переводе Жуковского с подлинником в руках, писал ко мне следующее: "Очень

рад, что моя поэтическая слава заглянула в Висбаден и что Винтер (имя этого

немца), хотя и холоден быть должен по своему имени, с таким жаром принял

участие в моей гиперборейской "Одиссее". Что это была не совсем шутка, я имел

случай убедиться в том из многих последующих отзывов его о судьбе его

"Одиссеи"". "Конечно, -- говорил он мне раз, -- "Одиссея" не пойдет со мною в

вечность; она останется на земле, как все земное; но впечатление ее, но те плоды,

которые она должна принести, со мною неразлучны будут и за гробом".

Если бы я должен был писать панегирик Жуковскому, то я не умолчал бы

здесь преимущественно о делах его милосердия, которых я сам был свидетелем, --

но не о тех делах милосердия, которыми часто отличаются люди достаточные,

уделяя бедному излишнее от себя; нет, дела милосердия Жуковского были не

делами только рук его, но преимущественно делами его души. Хорошо помогать

ближнему не жалея средств, которые мы имеем в руках! Но много ли найдется

таких людей, которые бы за другого протягивали сами руку, преклоняли бы свою

голову, может быть не привыкшую к поклонам, испытывали бы с охотою

неприятное чувство отказа и все это делали бы бескорыстно, из одного только

желания добра ближнему? В. А. Жуковский все это делал и, умирая, жалел еще о

том, что он не успел устроить судьбу человека, ему вовсе чужого. Вот истинная

любовь, какой требовал от нас Спаситель!

Оканчивая здесь мои воспоминания о Жуковском, которые я решился

сохранить для будущего, считаю нелишним сообщить, что у меня в руках

находятся подробности о самой важнейшей эпохе в его жизни -- его первом

знакомстве и последовавшем затем вступлении в брак с девицею Рейтерн,

списанные мною со слов самой ныне вдовы Жуковского8. Но как эти

подробности не принадлежат современникам, то они сохранятся у меня для

потомства, которое, конечно, еще долго будет принимать живой интерес во всем,