В.А. Жуковский в воспоминаниях современников

понедельник на Фоминой неделе и пробыть до четверга, в который день я мог бы

причаститься Св. Тайн вместе с моими детьми?" Добрый старец, пиша эти строки,

не знал того, что это распоряжение было свыше, от премудрой воли Божией,

предназначавшей ему вкусить эту последнюю радость земной веры христианина

за два дня пред переходом его в вечную жизнь, где он должен был "истее

причаститися в невечернем дни Царствия Христова".

7/19 апреля, в понедельник Фоминой недели3, я прибыл в Баден-Баден и

нашел Василия Андреевича в постеле очень больным. Домашние его все были

погружены в печаль; какое-то мрачное предчувствие лежало безотчетно на

сердцах всех. Супруга его наперед предварила меня, что он раздумывает теперь

принять Св. Тайны, надеясь в Петровский пост4 исполнить это святое дело со

всем благоговением и рассчитывая особенно на радость, ожидавшую его тогда в

семейном кругу5. В этот день, так как уже было довольно поздно, я не мог его

видеть.

На другой день, в 11 часу утра, я вошел к нему в спальню. Его первые

слова были: "Ну, теперь нечего делать, надо отложить. Вы видите, в каком я

положении... совсем разбитый... в голове не клеится ни одна мысль... как же таким

явиться перед Ним?" Произнося эти слова, он постоянно хватал себя за голову,

как будто действительно его мысли не клеились в ней. Выслушав его, я отвечал:

"Но что бы вы сказали теперь, если бы сам Господь захотел прийти к вам? Разве

отвечали бы Ему, что вас нет дома?" Вместо ответа он заплакал. "В святом

таинстве, -- продолжал я, -- надо различать две стороны: раз человек приходит к

И. Христу, ища покаянного душою примирения с ним; в другой раз Он Сам

приходит к человеку и требует только отворить Ему двери сердца". -- "Так

приведите мне Его, этого святого Гостя", -- проговорил он сквозь слезы. Подошла

его супруга. Он взял ее за руку и значительно, с расстановкою говорил ей: "Вот он

(указывая на меня), как полномоченный от Бога, хочет привести ко мне Господа,

ко мне, недостойному. Как я буду счастлив иметь Его в себе!" Я обещал на другой

день приготовить его детей исповедью и причастить их вместе с ним у его

кровати. Здесь он начал мне говорить, как он учил детей своих по изобретенным

им таблицам. Потребовал самые таблицы; но руки его были слабы, напряжение

мысли затрудняло его. Я успел уговорить его оставить это до будущего времени.

"Да, -- говорил он, -- вы должны будете приехать ко мне. Мне очень нужно видеть

вас у себя недели две-три". В это время вошла снова его супруга и стала его

упрашивать, чтобы он успокоился и не говорил так много. Но он с приметною

досадою отвечал: "Ах, мой друг, что ты так заботишься об этом (указывая на тело

свое) бренном трупе? Душа наша важнее всего". Однако я поспешил его оставить

и, осведомившись вечером, узнал, что он был потом в бреду и забытьи.

9/21 апреля, в среду, после исповеди детей, я являюсь к нему, чтобы

приготовить его к принятию Св. Тайн. Он встретил меня словами: "Вчера меня

мучила мысль: как чудовище, не хочет отойти от моей кровати; точно дубиной

разбивает душу. Это -- дьявольское искушение, id'ee fixe {навязчивая идея (фр.).},

которая нас сводит с ума, -- мысль: что будет с детьми моими, с женою моею

после меня!" Я напомнил ему веру в Промысел Божий, милость к нему государя,

его заслуги престолу и отечеству. "Да, -- отвечал он, -- это убеждение есть".

Слезы докончили его исповедь. "Жизнь, все жизнь, -- продолжал он как бы про

себя, -- исполненная пустоты". Наконец я ввел к нему детей его. Он вместе с ними

прочитал Молитву Господню и исповедание перед причащением. Причастились

дети, принял и он причащение. Тотчас же в нем заметна стала перемена. Он

умилился, подозвал детей и сквозь слезы стал говорить им: "Дети мои, дети! Вот

Бог был с нами! Он Сам пришел к нам! Он в нас теперь! радуйтесь, мои милые!"

Он очень был встревожен умилением; я поспешил его оставить; затем он уснул

спокойно.

10/22 апреля, в четверг, поутру, я вошел к нему, и на вопрос мой о его

здоровье он отвечал: "Вчера и сегодня мне легко на душе. Это блаженство

принять в себе Бога, сделаться членом Бого-семейства... Мысль радостная,

блаженная! Но не станем ею восхищаться. Это не игрушка! Она должна

оставаться, как сокровище, в нас". Потом он просил меня приехать в июне или

даже в мае. Я обещался приехать как можно скорее. Спустя несколько часов я еще

раз зашел к нему. "Вы на пути, -- сказал он мне, -- какое счастье идти куда

захочешь, ехать куда надо. Не умеешь ценить этого счастия, когда оно есть;

понимаешь его только тогда, когда нет его. Мне бы хотелось (продолжал он),

чтобы вы знали, что после меня останется. Я написал поэму; она еще не кончена;

я писал ее, слепой, нынешнюю зиму. Это "Странствующий жид", в христианском

смысле. В ней заключены последние мысли моей жизни. Это моя лебединая

песнь. Я бы хотел, чтобы она вошла в свет после меня. Пусть она пойдет в казну

детей моих. Я начинал было переводить ее, диктуя сам, по-немецки. Но Кернер6

берется перевести ее по-немецки в стихах. Пусть ее переделывает по-своему,

пусть прибавляет, -- но мысль мою он поймет. Я бы желал, чтобы вы знали и мою