В.А. Жуковский в воспоминаниях современников

Дементьевне. Она несколько увеличила его, потому что все содержание

Жуковского бабушка взяла на себя. Тогда этот капитал значил что-нибудь,

потому что ассигнационный рубль считался на серебро, как теперь; но когда

ассигнация упала и серебряный рубль стоил четыре рубля ассигнациями, тогда

капитал Жуковского, хотя удвоенный, делался ничтожным, а бабушка не имела

уже средств пособить беде. Когда все эти деньги попались в руки Жуковскому, он

скоро их истратил11. Он умел только сберегать те медные гривны, которые нам

давались по воскресеньям, но и то только до поры до времени. И что же он делал

на эти копейки?

По прошествии четырех недель у нас собиралось общей нашей суммы

целых восемь гривен. Серебра тогда было очень мало в ходу; по крайней мере, я

видала у бабушки в кошельке только тогда серебряные деньги, когда она играла в

вист. На всякий же другой расход употреблялась или медь, или ассигнации. Тогда

все было дешево. Жуковский на сбереженные нами восемь гривен мог купить

много орехов, простых и грецких, и церковных свечек желтого воска. Он очень

искусно и осторожно разнимал ореховую скорлупу и наливал ее воском, вставлял

светильню и иллюминовал все мои деревянные крепости, города и замки очень

великолепно. Не гуляли также мои игрушечные сервизы. Все тарелки и блюдечки

наполняла Елизавета Дементьевна вареньем и разными лакомствами. Такие

праздники давались по воскресеньям. Жуковский приглашал на них из пансиона

любимых товарищей, а бабушка, увидя, какое употребление мы делаем из наших

денег, удвоила нашу пенсию, так что всякие две недели мы могли давать

праздники. Слава об этих праздниках разнеслась между всеми тульскими

ребятишками, и многие очень желали быть приглашенными, между прочим, два

сына Афанасья Ивановича Игнатьева. Они не были пансионскими товарищами

Жуковского и очень редко с ним видались.

Однажды в воскресенье утром они пришли к Жуковскому, в надежде быть

приглашенными на вечер. Бабушки не было дома, и Жуковский принял гостей в

бабушкиной спальне, где была и я. Там стояла кровать с завесом. Игнатьевы были

очень резвые мальчики и подняли ужасный крик, шум, стук, беготню, возню...

Один из них зацепился за меня, смотревшую на них разиня рот, и закричал:

"Зачем здесь эта девчонка? Вон ее! Мы ее прибьем!" -- и сунулись ко мне, грозя

мне кулаками. Я бросилась к Жуковскому, крича: "Васинька, не давайте меня!" Я

всегда говорила ему "вы". Он оттолкнул забияк и грозно им сказал: "Я не допущу

бить Анюту!" Потом, взяв меня на руки, посадил на бабушкину кровать и закрыл

завесом, подоткнув его под пуховик. Я дрожала и плакала, а шалуны хохотали; но

Жуковский был очень серьезен. "Так вот что! -- сказал один из Игнатьевых, --

пусть она будет крепость, мы станем брать ее приступом!" -- "А я буду защищать

ее", -- сказал Жуковский и, взяв линейку, стал с нею, как с ружьем, возле

крепости. Гарнизон был вдвое малочисленнее, но лучше вооружен. Нападающие

не имели другого оружия, кроме своих кулачишек, которыми они совались к

крепости, и были всякий раз отражаемы энергическими ударами линейки.

Мальчики орали во все горло, я пищала: "Васинька, они и вас прибьют!

Прогоните их, не давайте меня!" Молчал один Жуковский, chevalier sans peur et

sans reproche {рыцарь без страха и упрека (фр.).}. Наконец этот шум был услышан

Елизаветой Дементьевной и моей мамушкой. Они взошли, и появление взрослых

особ в одно мгновение прекратило бой. Игнатьевых не только не пригласили на

вечер, но прогнали из дома. С тех пор я никогда их не встречала и даже ничего об

них не слыхала. Живы ли они -- бывшие тогда шалуны-ребятишки, а теперь

дряхлые старики?..

Так жили мы, пока не вышел срок нанятому в Туле дому. Весною

переезжали в деревню, а осенью возвращались в Тулу. Жуковский всегда был с

нами. В Мишенское летом всегда съезжалось большое общество родных и друзей.

Тогда Мишенское было не таково, как теперь. Тогда был огромный дом с

флигелями, оранжереи, теплицы, сажалки, пруды; и хотя строение все было

деревянное, но при тогдашнем неразделенном имении содержалось в порядке.

Теперь все это исчезло. Строение сгнило и развалилось; пруды, сорвав плотины,

ушли; сажалки поросли камышом. При моем маленьком состоянии я не могу

исправить всего этого -- и на что, для кого? Я живу совершенно одна, под

скромною соломенною кровлей, близ родных моих, готовая скоро соединиться с

милыми сердцу. Мишенское все еще прекрасно своим местоположением, а для

меня имеет двойную прелесть своими воспоминаниями. Церковь, где мы вместе

молились; роща и сад, где мы гуляли вместе, любимый его ключ Гремячий и,

наконец, холм, на котором было переведено первое его стихотворение "Сельское

кладбище"12, вышедшее в свет.

Этот холм сохранил название "Греева элегия".

Поля, холмы родные,

Родного неба милый свет,

Знакомые потоки,

Златые игры первых лет

И первых лет уроки --

Что вашу прелесть заменит?13

Дядя мой Николай Иванович Вельяминов оставил вице-губернаторскую

должность в Туле и уехал в Петербург, оставив двух старших дочерей с

гувернанткою у бабушки под надзором тетки Авдотьи Афанасьевны Алымовой.