В Англии

Мелвин Брэгг В Англии

Перевод:

М. Литвиновой (части I–III),

Г. Девятниковой (часть IV),

В. Куприянова (стихотворные фрагменты)

Часть I. ОСОБНЯК

1

Джозеф открыл глаза — от вспышки страха. В саду запела первая птица — дрозд. Ночной кошмар поблек и забылся.

Он скинул ноги с постели и пошел к окну. На оконном выступе — его комната под самым чердаком — в крышке от банки из-под какао лежал окурок, треть сигареты. Он закурил жадными короткими затяжками, бережно растягивая наслаждение.

Дрозд все еще свистал в одиночку; глазам наскучили все оттенки серого: сизое озеро, белесый туман, серебристая лужайка, серые тучи, такие же весомые и плотные, как холмы, которые он увидит завтра.

Чемодан сложен, хотя до начала отпуска томиться еще день и ночь. Последний месяц он ни о чем больше не думал. Чемодан задвинут глубоко под кровать. Другим незачем знать о твоем нетерпении. Восемнадцать лет нуждаются иногда в защите. Сигарета выкурена до последнего миллиметра, прижатая краешками ногтей к горячей коже губ. Он погасил окурок, размяв его еще не загрубевшими пальцами.

Луч солнца скользнул сначала по белым стволам берез, высветлил туман над озером, заиграл на воде — теперь за окном галдел весь птичий хор, — и вот уже открылся пышный мидлендский край, такой тихий и безмятежный в этот час. Он любил и не любил его и не мог понять почему.

Чтобы чем-то заняться, он заправил постель, оделся, плеснул в лицо холодной воды, бриться еще не надо. Вынул целую сигарету, чтобы всласть накуриться. Огромный особняк безмолвствовал: позовут лишь через час.

Она неумело прятала под фартуком кусок пирога. Фартук над поясом оттопыривался, и она то и дело касалась бугорка пальцем, точно указывала всем на свое прегрешение.

Ради брата она готова на все. Она без конца повторяла это себе, ее семья была для нее святыней.

Мэй служила в этом доме уже пять лет, но до сих пор ходила по нему крадучись. Втянув голову в пухлые плечи, близоруко щурясь сквозь очки в дешевой оправе, она нерешительно топталась на каждом повороте. Женская прислуга живет в другом крыле, так что надо спуститься вниз, пройти галерею, и, хотя все здесь натерто до блеска ее руками, дом в рассветной полутьме пугал ее. Но если сейчас не повидать Джозефа, днем — она знала — такой возможности не будет.

В комнате брата она вдруг почувствовала зависть: у нее самой отдельной комнаты никогда не было. Справившись с завистью, как с приступом тошноты, Мэй протянула брату большой кусок яблочного пирога:

— Это тебе.

Джозеф лежал на кровати, держа перед собой старую газету и делая вид, что поглощен чтением. Смущенный столь явным проявлением родственных чувств, словно не замечая присутствия сестры, он напустил на себя неприступный вид и, не отрывая глаз от газеты, потянулся за пирогом.

Мэй шагнула к постели, но пирога не дала, а подняла выше: пусть лишний раз докажет ей свою любовь. Мэй не выносила, когда ее поддразнивали. Джозеф взглянул на нее в самое время: сочный кусок пирога был готов шлепнуться ему на ладонь.

— Спасибо, Мэй.

Пирог спорхнул к нему на руку — глаза Джозефа добрые.

— Мог остаться без пирога, братец, — проговорила довольная Мэй.

С нежностью следила она, все еще стоя над ним как на часах, как брат подносит пирог ко рту, Джозеф улыбнулся, и Мэй счастливо вздохнула.

— Как вкусно, Мэй! Это твой лучший пирог! — Джозеф облизнул сладкие губы.

— Тесто как будто немножко тяжеловато.

— Что ты! Как пух! Лучше тебя никто тесто не ставит.

— Гм, а яблоки были неважные. Сахару хватает?

— В самый раз. — Но, зная, что Мэй для полного счастья нужна хоть капля пусть несправедливой критики, добавил: — Яблоки, пожалуй, чуть-чуть кисловаты.

— Глупости, — возразила Мэй, — скорее сладковаты.

— Вот уж нет.

— Ну-ка дай попробую. — Мэй откусила кусочек. — А тесто, поди-ка ты, тяжеловато.

Она села на простой деревянный стул, скрестила по привычке руки и, откинув голову, сказала:

— Батюшки, у него даже стул есть!

— Он стоял в этой комнате до меня.

— А вот у меня никогда ни фига не было и не будет.

— Я при чем, Мэй, что ты живешь в комнате не одна?

— Это называется «живешь»! Знал бы ты, какая гордячка эта Лили Петерс. С ней и родная мать не уживется.

— Поставь ее на место. Ты ведь старше, и раньше сюда поступила.

— Как же, поставишь. Я для этого малость лицом не вышла. Ладно, давай не будем об этом.

— Почему?

— Ты завтра уезжаешь.

— Но я вернусь, Мэй.

— Ешь свой пирог и помалкивай.

Он ел, а Мэй силилась побороть раздражение. Она так любила брата, что могла больно обидеть его — пусть не пренебрегает ее любовью. Он так походил на покойную мать, а Мэй ее боготворила. Умирая, мать держала руку Джозефа в своей — что может сравниться с этим!

— Хорош, значит, пирог? — вдруг воскликнула Мэй.

Джозеф ткнул пальцем в набитый рот и отрицательно замотал головой; от этой простенькой шутки Мэй как подменили, она забыла о своих горестях, соскочила со стула и прыгнула на брата; он увернулся, соскользнув в изножье кровати, а Мэй все никак не могла уняться, не то воскрешая детские игры, не то выдумывая их.