В Англии

— Чур, не игра! — закричала она, когда Джозеф, вырвавшись, изготовился к нападению.

Потом, отдышавшись, Мэй сказала:

— Выходит, ты сегодня после обеда свободен!

— Так здесь заведено, Мэй. Последний день перед отпуском — короткий.

— Гм. И погода для тебя вон какая хорошая!

— Завтра может пойти дождь.

— Все равно ты будешь отдыхать лучше, чем я. — Мэй помолчала и в сердцах (от этого злобного чувства больше всех страдала она сама) добавила: — Наша дорогая мачеха постаралась мне испортить отпуск.

— Не выдумывай, Мэй.

— Это я выдумываю? Да мы спали втроем в одной кровати!

— А что тут такого?

— Могла бы уступить мне свою тахту. Тебе уступит, вот увидишь.

— Мэй…

— Ты еще совсем маленький, — перебила она брата и в тысячный раз повторила: — Ты не помнишь, какая была мама. — Вдруг лицо у нее сморщилось: — Не думай, Джозеф, я не собираюсь в чем-то тебя винить.

— Отцу ведь надо было на ком-нибудь жениться, Мэй.

— Зачем?

— Кто-то должен был за нами смотреть. И так сколько времени в доме не было хозяйки.

Он опять раздразнил ее, не мог удержаться — так явно было ее желание бередить рану.

— А разве я не могла бы смотреть за всеми вами? Не могла?

— Ну, могла бы.

— Это все отец. Он никогда меня не любил. Нечего головой качать. Как начал буянить, так и разлюбил. Ты этого не помнишь. — Таинственность, как видно, приносила Мэй облегчение: сколько Джозеф ни просил ее рассказать о том времени, когда отец буянил, она отмалчивалась.

— Говори о ней что угодно, — решительно заявил Джозеф, — но я не могу на нее пожаловаться.

— И я против нее ничего не имею, — сказала Мэй, но, почувствовав, что это не совсем так, уточнила: — кроме того, что отец женился на ней.

— А ты знаешь, на ком отцу следовало жениться?

— Нет.

В Мэй опять произошла перемена. Она вся как-то поникла, стала печальной, беззащитной. Джозеф окинул ее взглядом: сидит на стуле не умещаясь, дородная, даже толстая, платье по швам трещит. Но лицо в минуты отрешенности становилось у нее таким милым, что сердце у Джозефа всегда щемило.

Ей уже скоро тридцать, она создана быть женой и матерью, а за ней до сих пор никто никогда не ухаживал.

— Знаешь, я рад, что отдохну немного от этого гнусного Гаррета, — сказал Джозеф.

Гаррет был дворецкий, непосредственное начальство Джозефа.

— А что тебе Гаррет сделал? — спросила Мэй; она отлично знала, за что Джозеф не любит Гаррета, но все-таки спросила.

— Ты ослепла? О чем спрашиваешь?

— Я ослепла? — обиделась Мэй. — Да ты открой пошире свои глаза, и увидишь, как тебе здесь хорошо живется. Господи, — Мэй и пяти минут не могла выдержать ровного тона. — У тебя здесь с первого дня отдельная комната. А я? Все еще простая кухарка, и ничего лучшего не светит. Я тут только ради тебя.

— Я это знаю, Мэй. Но Гаррет все-таки мерзкий тип.

— А ты не обращай на него внимания. Ты здесь на прекрасном счету. — Мэй была явно довольна успехами брата. — А он нуль, никто. — Но, видя, что брат все еще расстроен, прибавила: — Это все-таки лучше, чем батрачить.

— Знаю, Мэй. Ты очень хорошо сделала, что написала домой об этом месте. Ведь получил я его благодаря тебе.

Смягчались слова — смягчались лица.

— Никогда не считай, братец, что раз они дали тебе эту работу, то ты им обязан. Это они тебе обязаны, — голос ее звучал торжественно.

— Мне здесь только Гаррет не по нутру, — сказал Джозеф. Мэй — надежный друг, ей можно довериться. — Но я боюсь, что стану вторым Гарретом.

Мэй вздохнула, до глубины души растроганная доверием брата; вот уж она наплачется ночью, вспоминая утро.

— Никогда этого не будет, — ласково проговорила Мэй. — А он так всю жизнь и останется дерьмом.

— И меня это ждет, если я не уйду отсюда.

— Когда-нибудь уйдешь, — решительно заявила Мэй, но тут же сбавила тон: — Когда-нибудь, а пока считай, что тебе сильно повезло. Знаешь, сколько людей сейчас без работы.

— Да, повезло, — ощущение безысходности сжало ему горло. — Ты только и твердишь: повезло.

— Твержу? — переспросила Мэй, почувствовав вину перед братом. — Ты, Джозеф, просто не обращай на него внимания. А то доводишь его другой раз до белого каления. Будь с ним повежливей, хотя он и подлец. Ну ладно, не буду ругаться в такой день. Не замечай его, и все, как я старшую кухарку.

У Джозефа не хватило духу напомнить сестре, что эта злющая ирландка десять раз на дню в присутствии кого угодно полосовала ее до синяков своим язвительным языком.

— Не могу не замечать. Я его ненавижу.

— Ну, это пустяки, — сказала Мэй примиряюще.

Они еще немного посидели молча, Мэй рисовала мысленно картины мщения Гаррету, который так мучил ее брата.

— Уже седьмой час, — заметил Джозеф, взяв со старинного комода карманные часы.

— Боже, у него и часы есть!

— Это ведь твой подарок.

— Знаю. — Мэй вздохнула и на цыпочках вышла из комнаты брата, точно от любовника.

Был тот благословенный час, когда дворецкий удалялся к себе в буфетную и слуги по всему дому вздыхали с облегчением, вознося хвалу господу. А Гаррет был на седьмом небе: каждый испуганный шепот — лишний узелок в сетях его безраздельной власти.