В Англии

Он улыбнулся тому, что уже кто-то другой проходит такую же выучку. «Спокойнее, Уильям, спокойнее», — донесся по воде легкий голос: из-за островка появилась лодка, и Джозеф зашагал к сараю, где стояли велосипеды: недоброе предчувствие, родившееся в душе после лекции Гаррета, рассеялось под действием ярких воспоминаний.

В свободное после обеда время ему хотелось найти укромный уголок, забиться туда и размышлять обо всем, что взбредет в голову. Ему было немного стыдно своего желания: он мог бы куда лучше распорядиться неожиданной свободой. Бывало, он ездил в город, ходил по магазинам, гулял в парке, плавал в бассейне, точно старался набрать побольше очков в неведомо кем придуманной игре. Но что бы он ни делал, мысли его витали в заоблачных высях, и чем меньше внимания требовало развлечение, тем полнее он отдавался мечтам. Теперь он отдыхал по-другому: пройдя скорым шагом аллею как будто по срочному делу, с таким же занятым видом пробежав деревню и еще с четверть мили, он сворачивал на тропу, ведущую к реке, находил свое излюбленное местечко и растягивался на земле.

У него был свой собственный способ общения с окружающим миром в эти часы: устремив внимание на какой-то один предмет, он им только и был поглощен. Иногда это были ветки деревьев; если же день был холодный и унылый, он садился на землю, прижавшись к стволу дерева, и, обхватив руками колени, смотрел вверх на рваные облака, прикидывая расстояние между ними и небесной синью: иногда облака висели почти над самыми макушками деревьев, приближая небо; иногда казались белесыми мазками на синеве, подчеркивая его безмерную глубину. Оглушенный тишиной, он предавался фантазиям, в своем одиночестве давая им полную волю.

Он мечтал о прекрасной, удивительной жизни: о дерзких подвигах, о славных победах на войне, в спорте, в любви. Воображение рисовало картины, не имеющие ничего общего с действительностью, которой он жил; их питали комиксы, голливудские фильмы, дамские журналы, спортивные обозрения воскресных газет и одушевляла энергия света, пришедшего на смену тьме. Тьмой было его раннее детство, из которого в памяти сохранились отдельные образы: трещины в стене, проем меж двух домов, колесо над шахтой, террикон у самого моря. Мать умерла, когда ему было семь, он держал ее холодеющую руку в своей, но этой минуты совсем не помнил. Тьмой были мальчишеские годы: отец, непостижимый и своенравный, как ветхозаветный бог; бедность — их скромные доходы зависели целиком от тяжкого, изнурительного сельского труда. Но бывали в детстве минуты, когда он вдруг чувствовал, что все еще может измениться, что ему открыты возможности, каких никогда не было у отца. Эти минуты помогли ему примириться с необходимостью быть мальчиком на побегушках у Сьюэлов. Для себя он был таинственный незнакомец, переодетый слугой.

Но, думая теперь о своей работе, он морщился, как от зубной боли. Его отец, казалось, был точно в таком положении: обрабатывал чужую землю; но он трудился под открытым небом, а Джозеф прислуживал в господском доме. Чистил обувь, накрывал на стол, разносил блюда — и работой-то не назовешь; но жаловаться было смешно, кровавых мозолей он не натирал.

Сегодня на душе у него было непокойно, и он не мог вполне отдаться мечтам. Он ехал домой — и столько сразу встало проблем. Если бы его учили как полагается, говорил он себе, он мог бы сформулировать эти проблемы и решить их. А сейчас они зрели у него в душе, но разобраться в них он не мог. Однажды он надумал серьезно заняться чтением, набрал в библиотеке Сьюэлов книг — это ему не возбранялось. Но из чтения ничего не вышло. Два-три рассказа ему даже понравились, по ученые книги навевали скуку своей непонятностью. Забросив чтение, он вернулся к своему любимому занятию — угадыванию, что чувствуют окружающие его люди. У Джозефа была удивительная интуиция, умение угадывать настрой окружающих, и он постоянно упражнялся в этом. Сегодня утром безукоризненно провел сцену с Мэй: не притворись он в первые минуты, что увлечен газетой, она бы подумала, что он ждал ее (как и было в действительности), решила, что ее приход для него сам собой разумелся, и обиделась бы.

И сейчас все для него прояснилось; он неуклюже поднялся, не надеясь больше убаюкать себя мечтами; отринул футбольные матчи, простился с кинозвездами, с атоллами южных морей; он понял: Гаррет решил уволить его, и предотвратить это невозможно.

У леди Сьюэл был такой несчастный вид, что Джозефу стало жаль ее, хотя он мог бы с полным правом приберечь сочувствие для самого себя.

— Пойми, Джозеф, сейчас такое время, что всем нам приходится идти на жертвы.

Ковер был такой пушистый и мягкий, хоть спи на нем; в пространство между Джозефом и леди Сьюэл мог бы уйтись любой дом, в каких приводилось жить отцу Джозефа; а про бархатные шторы мачеха сказала бы, что для комнаты они слишком хороши, и спрятала бы в комод до скончания века. Сьюэлы почитали себя небогатыми, но стоимость акварели, так приглянувшейся Джозефу, равнялась его годовому жалованью.