В арбузном сахаре. Рыбалка в Америке

Потом они решили, что у сиамских котов блохи должны быть умнее, чем у обыкновенных уличных. Вполне разумное предположение: блохи, пьющие интеллигентную кровь, сами обретают интеллигентность.

Тема иссякла, мы сходили за пятой бутылкой портвейна, потом вернулись к деревьям и Бенджамину Франклину.

Близился закат, в полном соответствии с законами вечности земля остывала, и с Монтгомери-стрит, словно стая пингвинов, возвращались офисные девушки. Они бросали на нас мимолетные взгляды и ставили отметку: пьяницы.

Художники заговорили о том, что неплохо бы отправиться на зиму в психушку. Они сказали, что там тепло, телевизоры, чистые простыни, мягкие кровати, картофельное пюре с мясной подливкой, раз в неделю танцы с поварихами, сухая одежда, безопасные бритвы и симпатичные сестрички-практикантки.

Да-да, психушку определенно ждет большое будущее. Зиму, проведенную в ней, ни в коем случае нельзя считать потерянным временем.

Ручей Тома Мартина

Однажды утром я шел из Стилхеда вдоль реки Кламат – большой, мрачной и тупой, как динозавр. Ручей Тома Мартина – холодный чистый проток – вытекает из расселины и впадает сначала в дренажную трубу под автотрассой, потом в Кламат.

В небольшую запруду, образовавшуюся там, где ручей вытекает из трубы, я забросил поплавок и подсек девятидюймовую форель. Очень красивая рыба чуть было не сорвалась с крючка над самой водой.

Ручей тек по дну непролазного каньона, заросшего ядовитым сумахом, но я все равно решил подняться по течению – мне очень нравился вид и звук этого ручья.

Имя тоже.

Ручей Тома Мартина.

Хорошо называть ручьи в честь людей, а потом брести по берегу, разглядывая все, что они знают, умеют и на что претендуют.

Но этот ручей оказался настоящим сучьим сыном. Я получил по полной программе: колючки, заросли сумаха, ни единой заводи, чтобы забросить удочку, а местами русло настолько сужалось, что ручей превращался в струю из водопроводного крана. Доходило до того, что я зависал на месте, не зная, куда поставить ногу.

Нужно быть сантехником, чтобы ловить рыбу в этом ручье.

После той первой форели я остался в одиночестве. Но понял это далеко не сразу.

Рыбалка на краю

Два кладбища лежали бок о бок по сторонам двух небольших холмов, между ними тек Кладбищенский ручей – медленный, торжественный, как похоронная процессия в жаркий день, с отличной форелью.

Смерть не возражала, чтобы я ловил в ручье рыбу.

На одном кладбище росли деревья, политая из ручья трава весь год сохраняла зелень и свежесть Питера Пэна[11], у могил высились мраморные надгробия, памятники и склепы.

Другое кладбище предназначалось для бедных: деревья на нем не росли, а трава за лето становилась бурой, как спущенные автомобильные шины, и тихо ждала, когда поздней осенью появится наконец механик-дождь.

Мертвым беднякам не ставили роскошных памятников. Надгробиями им служили деревянные таблички, похожие на горбушки черствого хлеба.

Преданному отцу-недотепе

Любимой мамочке, уработавшейся до смерти

На некоторых могилах стояли стеклянные и консервные банки с полевыми цветами:

Вечная

Память

Джону Талботу,

Укокошенному

в возрасте 18-ти лет

в таком-то притоне.

1 ноября 1936 года

Эта майонезная банка

с полевыми цветами

оставлена здесь шесть месяцев назад

его сестрой,

которая сейчас

в сумасшедшем доме

Пройдет время, и, подобно сонному повару привокзального буфета, разбивающему яйца о край сковородки, непогода позаботится об их деревянных именах. Между тем богатые имена надолго останутся в мраморе, как надписи на бутылках с дорогим коньяком, или, словно кони, унесутся причудливой дорогой прямиком на небо.

Обычно я ловил рыбу в Кладбищенском ручье в сумерки, когда открывались шлюзы и появлялось много хорошей форели. Мне не мешало ничего, кроме нищеты смерти.

Однажды, собираясь домой и отмывая в ручье форель, я вдруг представил, что иду по бедному кладбищу, подбираю траву, стеклянные и консервные банки, таблички, завядшие цветы, жуков, сорняки, прах, потом прихожу домой, зажимаю плоскогубцами крючок, цепляю к нему слепленную из всего этого добра наживку, выхожу во двор, и, забросив привязанный к леске крючок высоко в небо, смотрю, как он летит за облака и пропадает в вечерних звездах.

Море и мореход

Хозяин книжного магазина не был колдуном. Он не имел ничего общего с трехногим вороном на одуванчиковом холме.

Естественно, он был еврей, отставной торговый моряк, торпедированный когда-то в Северной Атлантике и болтавшийся на волнах до тех пор, пока смерть не махнула на него рукой. У него имелись: молодая жена, инфаркт, «фольксваген» и дом в округе Марин. Он любил книги Джорджа Оруэлла[12], Ричарда Олдингтона[13] и Эдмунда Уилсона[14].

Школу жизни он прошел в шестнадцать лет сперва у Достоевского, потом у проституток Нового Орлеана.