В Баграме всё спокойно

– Коля приедет вечером, ему с работы не отпроситься так запросто, ты же знаешь; а Ниночка здесь, в огород пошла, – она как-то необычно суетливо бросается накрывать на стол, достает сахар и любимые отцовские карамельки – сливочные, желтые фантики, ими пахнет кухонный шкаф, потому что отец покупал сразу несколько килограммов, и вот они лежали, пока не становились жесткими, но все равно вкусными – иногда они пахли желтыми «лимончиками», если вдруг оказывались рядом, или содой, которой мама чистила самовар. И отец вместо сахара клал их на блюдечко рядом с чашкой, и они выглядели плоскими и белыми по сравнению с его загорелыми руками. Этот его загар был – как маска и перчатки до запястий – целый день на солнце, потому что еще в молодости пас колхозных коров. Иногда мне казалось, что мать отстирывает его спецовку именно от белого сладкого запаха этих карамелек.

И вот теперь мама бросается к самовару, словно не зная, как поставить лучше, или начинать месить тесто на пироги, пока я не ловлю ее за локоть и тихо:

– Мама, хватит, пожалуйста, просто посиди со мной. Я не хочу чаю.

– Как не хочешь – ты же с дороги. Сашенька, надо выпить… – но садится, ставит передо мной блюдце с карамельками.

– Мама, ты…– мама, ты ведь тоже помнишь, да? Ты не просто помнишь – ты даже знаешь и видела, а теперь вот – сладкий сливочный запах по кухне.

– Да-да, – она снова зачем-то встает, ставит конфеты обратно в полку, – они просто почему-то всегда остаются, – я уже ко всем соседям ходила, раздавала, Ниночке Колиной в Вологду отвезла, а они все не кончаются…

– Эти можешь выбросить.

– Как – выбросить. Это же отцовские.

Я – мне холодно: – Ты это специально, да? Уже полгода, и ты…Почему ты не на работе?

– Так телеграмма же пришла.

Я в Вологде на телефонную станцию зашел и отправил. Чтобы телеграмма опередила мою электричку, которая полтора часа с остановками в каждом поселке. Ее привезла на велосипеде толстая почтальонша. А теперь самовар горячий, потому что телеграмма опередила – а может, и брат поэтому приехал. Теперь все приедут – Коля с женой, Вовка и сестры.

– Прости, я просто устал. Я тебе не привез ничего, прости…

– Что ж ты дичь-то всякую несешь – не привез. Себя привез, с руками-ногами… – в уголках глаз загорелись капли.

– Я просто – ну, может, ты слышала или соседи говорят, что народ из Афганистана чуть ли не джинсы привозит, электронику разную, ну вот и я подумал…

– Джинсы… – мама улыбается отрешенно, взгляд – ищет свое отражение в окне, – джинсы-то мне зачем. Ты приляг, отдохни. Я тебе в горенке постелила.

– Мам, подожди, – потому что она снова встает, хочет открыть дверь, будто я все-таки вернулся без рук, хочет отодвинуть стоящий на дороге рюкзак, и тогда я поворачиваюсь. Я скажу сейчас:

– Не ходи сегодня на работу, устала ведь…

Или нет, лучше просто – повернуться, отодвинуть табуретку от клеенки стола и:

– Ну чего ты, успокойся, ведь нет же никого.

А и вправду никого – Коля на заводе, сестры на заводе, отец запутался в корнях трав через сто шагов от автобусной остановки, только не найти ведь одному, поэтому еще:

– Мама, а где похоронили папу?

Сто шагов от остановки, а пешком – как до моей старой школы, ничего не меняется.

И всё. Отвернуться и не плакать, ведь я все выдержу, я – металлический, я цинковый, я не разобьюсь. Только некрасивый – может, мама и не видит щетину на подбородке, но та продавщица в магазинчике наверняка заметила – смотрела и руки красные под прилавок прятала. А в кухне всё еще полочка над умывальником, белое мыло в картонке и серебристая безопасная бритва – папина или Кольки, или почти двухлетней давности моя – не знаю. У нас всегда всё было одинаковое.

***

Сегодня будильник пораньше, чтобы ни в коем случае не проспать.

Мне семнадцать, и нужно ехать сдавать первый экзамен в вологодский пединститут. Мать с четырех утра на комплексе, она ведь телятница – как и, наверное, теперь, если в доярки не назначили. От дома до колхоза вдоль железной дороги: пыль и такой знакомый запах груженых силосом грузовиков – мне ведь и здесь однажды он казался – мерзкий, но словно из дома и привычный, хотя у духов силосу неоткуда взяться.

Я иду по обочине, а мимо Гошка на тракторе – мы после восьмилетки трактор вместе сдавали, а я после и в кабину не залезал ни разу. Куда прешь?!

Гошке весело, у Гошки машина урчит, не хочет останавливаться – греется движок под кожухом, пахнет пылью и раскаленным дизелем. «К матери», говорю, а слева уже съезд на комплекс, низкие длинные здания, зоотехники курят на углу. Скотник тянется к лесу, даже глаз не хватает, но я все равно знаю, что мама почти в самом конце кирпичной развалюхи у леса, где телята её.