В Баграме всё спокойно

На вокзале я сажусь на трамвай, на красную «восьмерку». Он звенит и везет меня на мою улицу, маленькую улицу, параллельную проспекту. Вообще-то восьмерка идет до четвертой домны – я знаю, потому что папа каждый день ездит на ней на завод, и она под кленами нашей улицы ровно в пять утра. Всегда. Всегда в кабине белокурая женщина в синей форме. Но четвертая домна уже была, и рынок был, и вокзал, а следующая остановка – училище, а потом…

За белый поручень держится, будто на ногах стоять тяжело – дядя Лёша, я видела его много раз на нашей кухне, он тоже работает с папой на заводе.

– Здравствуйте, дядь Леша. Отсыпной у вас?

Это странно, потому что я считала – сегодня и у папы, у него, потому что одна бригада, должна быть утренняя смена, и давно бы они должны были проехать на этом трамвае, и никак бы со мною не встретиться.

– Ага, отсыпной. Хрена теперь лысого отсыпной. – Бормочет, руки все в ранках от горячей металлической стружки, а пахнет чесноком и портвейном. А я его только теперь заметила, чуть ли не через две остановки, на запах от одежды – давно уже. И не поняла, почему отодвинулась к двери молодая женщина.

– Дядя Леша, меня же давно не было в городе…случилось у вас чего?

И почему не пошел к папе. Или можно только сидеть на кухне после получки, а на самом деле – всегда одному ездить в трамвае, и терпеть, когда от тебя отсаживаются.

– Да, батя твой говорил, что ты не то в Чехословакии, не то еще где…Лучше бы там и оставалась. Там, говорят, порядок теперь будет.

– Почему вы не работе?

– Нету работы. Три месяца уже нет.

– Уволили? Но профсоюз…

– Не поможет профсоюз. Всех вышвырнули на улицу, целыми бригадами отправили к черту. Мы с отцом твоим покумекали, думаем – ежели посчитать, так несколько тысяч рабочих на улице остались. Встала четвертая домна. Аминь ей, как попы говорят…

– А папа? Папу – тоже?

– А как же. Иначе никак нельзя. Вот мы и сегодня домну помянуть собирались, у меня «Рябина на коньяке» припасена. Ты как, с нами? Возвращение-то обмыть полагается. Хотя и в город этот дерьмовый. Все по улицам шатаются, как пыльным мешком пришибленные.

На улицах почти никого, но раньше бы я и внимания не обратила – все равно все должны уже быть на заводе. А теперь все куда-то подевались, и никого в городе нет, ни одного человека. И тихо так.

– Валила бы ты лучше обратно, откуда приехала. Сейчас пересидеть нужно, переждать, а не пузом переть, вещичками среди подружек форсить. Подумай как следует, Валька.

«Восьмерка» останавливается около моего дома, поэтому сейчас я пойду с дядей Лешей к папе, и впервые не уйду в свою комнату, чтобы не видеть их – на столе маринованные позапрошлой осенью грибы в чайном блюдце, окурки желтых фильтров, крошки черного хлеба.

– И вообще черт знает что в городе творится.. – дядя Леша вдруг отпускает поручень, но не падает, потому что трамвай стоит на перекрестке. – Выйдешь спозаранку куда, хоть вон до завода просто так доехать, чтобы не так хреново было – одна картинка. Мужики пьют, бабы рыдают. Будто война.

– Папа сильно пьет?

– Сильно. Людка, мамаша твоя, значит, вначале, как первые недели прошли, все пилила его – мол, ладно, давай другую работу ищу, живут же люди на сталепрокатном, а просто так. А как месяц прошел, сама замолчала. Я-то с утра сразу к твоему папане иду, вижу, как она на работу в свой детский сад собирается. Замотается в пальто, и молчком в дверь. Бутерброды с маслом стала из садика своего таскать – говорит, нянечка жалеет, делится, а то она гордая – без нянечки сама бы не взяла. А правильно, жрать-то нечего у вас в доме стало.

Мне вдруг так хочется бутерброд с маслом, с настоящим сливочным, которое не пахнет керосином и пылью, что даже становится все равно, что дядя Леша сейчас пойдет вместе со мной к нам домой, сядет с папой и начнет рассказывать. Как бригадир его похвалил, а раз горячая стружка отскочила чуть не в глаз; а в холодильнике будут вчерашние детские бутерброды на белом хлебе.

А у нас целый год был только черный.

***

Мама не плачет. Я думал, она и не увидит меня через забор, ведь не просто шел, а – тихо-тихо, боясь разбудить дом. Они покрасили рамы – еще даже запах смешивается со всей огородной травой, а мама в праздничном цветастом платье обнимает меня за плечи и не плачет.

– Дома кто? – не вижу, честное слово, хотел бы не видеть, потому что она и раньше носила платок, но никогда так – чтобы на самом деле закрыть волосы, закрыть седые виски, закрыть постаревшие глаза.