В Баграме всё спокойно

Ленка улыбается как-то непривычно, не как раньше – краешком рта копируя улыбку какую-нибудь девчонку из телевизора – а будто через силу.

– Он же командир части, попробуй только не пусти. И не было при нас никого – Анька покрутилась первое время, а потом только так – таблетки раздать.

– Да они же на три дня в рейде, потом вернулись – грязные все, духи на перевале потрепали, прострелили бак с водой на бэтээре – и обратно пришлось добираться с тем, что во флягах, а туда почти никто лимонной кислоты не добавил – прокисла по жаре. Я знаю, мне Сашка рассказал.

– Кто такой?

– Земляк. Из соседнего города.

– А ты сама-то откуда?

Смешно. Никогда не спрашивала, разве что есть ли «Детский мир», и есть ли там то самое пальто в лиловую «елочку» – а теперь, откуда смотрите-ка.

Я сказала. Ну не смейся, что же ты.

– Смешное. Смешное слово. Даже страшное немного, череп – это же смерть, то, что от человека остается. Как вы там живете.

Ленка долго смеется, хотя и не смешно совсем, просто телевизор выключен и тихо, и Трошин вернулся, но не придет.

Вдруг Ленка не смеется:

– А я думала – замуж возьмет. Вот вернемся и возьмет. Обещал даже. Как думаешь?

Я не знаю.

***

Мама, то есть я все равно понимаю, что ты испугаешься только, когда получишь письмо и что уж можно как-то потерпеть годик, чтобы не писать, но сегодня небо очень похоже на фугасный дым, и от него хочется говорить, а говорить не с кем – Лена вначале плакала, отвернувшись к стенке, а потом заснула. А Аня пьет водку с кем-то, и вообще уже давно перестала заходить в наш модуль.

Я знаю, что фугасный – потому что черный, потому что я отличаю его от другого дыма – если духи жгут траву, жгут по кругу, то ли просто так, то ли чтобы нас путать, водить в пустыне, которую я еще и не видела толком, а только песок. Но песок у меня теперь в глазах, и я очень боюсь, что не сумею их перед отъездом как следует промыть и унесу пустыню в нашу пятиэтажку.

Я в любом городе, который ты найдешь на карте Чехословакии. И если ты только покажешь папе название, обведешь карандашом – сразу напишу тебе, что детишки добрые, улыбаются в коридорах, конфеты приносят. Белые челки, светлые глаза. Как у меня. Я в зеленоватом пустом кинескопе «Рекорда» отражаюсь совсем такой, как была в нашей череповецкой квартире, окнами выходящей на маленький проспект с трамвайными рельсами. Ты же помнишь, как звенят трамваи по утрам? Они выходят из депо в пять утра и идут к проходной сталепрокатного – и папа там раз в три дня, когда в утреннюю смену – а я всегда просыпалась от звона, каждое утро, всегда-всегда. А здесь нет трамваев, мне не от чего просыпаться, но я все равно просыпаюсь, потому что ничего не слышу.

***

…По утрам к части подходят собаки. Чаще молчат, а иногда начинают выть как по покойнику – вначале смеялись, повторяли шутку, потом надоело, потому что оказывается всерьез. У нас Барон всегда смирно сидел, а грозы боялся – тогда отец подходил к будке и отвязывал веревку от ошейника – в дом, конечно, не вел, оставлял в терраске – но и сам сидел на скамеечке, курил, щурился. И Барон с ним успокаивался, умолкал. Иногда отец даже гладил его легонько по холке, хотя на вид словно бы не любил и считал собаку даже не за глупую скотину, а за самого бесполезного и бестолкового младшего сына – вроде такого из сказки, который Конька-горбунка ни за что не поймает.

Так мне иногда хочется подойти к этим собакам, отвязать веревку и завести в терраску, и чтобы курить рядом, и чтобы Трошина в доме не было, а Юрка пусть – пусть сидит себе на лесенке, лук перебирает; и чтобы Валя тоже сидела в грозу под крышей, и чтобы вообще все смогли пересидеть эту грозу в моем доме – а интересно, знает ли она вообще, что я из деревни в восемь дворов, что от Вологды мне еще полтора часа электричкой. Мой дом деревянный, а рамы в голубой краске. Еще только месяц назад мне снились эти синие окна, а теперь ничего – я ничего не вижу, но очень хочется не слышать, потому что пластиковый пакет шуршит в темноте, не переставая, и мне страшно от того, что этот звук никогда не исчезнет.

Позавчера пришло письма от мамы. Не знаю, что ответить.

***

–Товарищ лейтенант, можно рапорт подать? Я бы уехала.

– Совсем сбрендила, Семёнова.

– А разве нельзя?

– Тебе эти олухи из военкомата что сказали – на год? А ты сколько уже?

– На год. Не могу. Товарищ лейтенант.

– Ты тут херню не неси. Думаешь – «товарищ лейтенант» скажешь, так я тебя сразу по головке поглажу и скажу – ступай, старшая агитгруппы взвода Валентина Семенова, на все четыре стороны? Разбежалась. Вас, гражданскую сволочь, никто насильно не тащил, сами за чеками прилетели, а теперь жалуетесь.

– Я не жалуюсь, просто не могу.

– Свободна, Семёнова. Никто тебя сейчас в Союз не повезет. Все вы – чуть что не так, так сразу к мамочке. У меня половина взвода таких мамочников. Только душмана увидали – всё. Не хочу, не могу больше, посадите меня на самолетик. А туда же хорохорились – Кармалю помогать будем, ДРА к свету вытащим, в идейности – сила войны. Засранцы трусливые. А девки – чекистки и проститутки. Не знаю, что хуже.