В Баграме всё спокойно

Я понимаю: это Ленка, а я вообще ни при чём, просто не нужно было идти к нему вечером, когда в колонке снова закончилась вода, и они все пахнут потом и пустыней. Трошин небритый, а Ленка два часа той ночи плакала, а я не знала, что еще могу ей сказать.

А мне полгода осталось.

***

Мне остался год и семь месяцев. Я выдержу. Выдержу.

***

– …А вот еще такой случай был – ждали мы как-то раз, когда хлеб привезут. В восемьдесят первом-то не такая расслабуха как теперь – сидишь себе и в ус не дуешь. Сейчас-то и колодцы свои глубокие вырыли, а так были какие-то ямы, или из речки приходилось брать – кипятили в огромном чугуне, таблетку обеззараживающую кинешь – и хорошо. А санинструктор ругается – мол, таблеток на бак двадцатилитровый чуть ли не в десять раз больше надо, концентрация, дескать, не та. А нам хоть бы хны – прокипятишь минут десять, что там останется от заразы. Правда, горькая она была, словно бы даже соленая – не знаю, не то от таблеток, а может статься, что и сама по себе.

– Михаил Степанович, так вы про хлеб начинали.

– Да, хлеб. Так вот ждали мы, три дня уж прошло – а хлеб все не подвозят. Обвал на дороге случился, что ли…Ну почесали мы репу – думаем, жрать-то охота. А в ауле у пуштунов как раз недавним временем мешок муки на нужды ОКСВ реквизировали. Соорудили мы из муки ихней и воды соленой лепешки, а печь-то, зараза, не на чем – жир из сухпайков еще раньше перевели. А один умник сказал, что вроде как и на моторном масле можно, ничего не сделается. Испекли мы, чуточку только намазали, чтобы не подгорело. А пахли наши лепешечки так, что впору бы свиньям каким бросить, а ведь не отказался никто. Вот так-то.

Трошин достал коньяк и теперь говорит, прошедшие его четыре года вспоминает. С ним: политрук Береза, младший лейтенант с винным пятном в половину лица, Аня. И я.

–…А еще как-то раз пацану одному его – Людка, что ли, какая – взяла и написала после двухсот с гаком дней, что – так, мол, и так, извини, погуляли по глупости и будет, а тут один инженер жениться предлагает, да солидный, не то, что ты – егоза сопливая, с институтской скамьи. Пацан чуть не плачет, ходит как в воду опущенный, а ему завтра выезжать по кишлакам духов мочить. Так мы взяли с ребятами, вырвали листочек тетрадный и написали этой сучке рыжей письмо от всех – и вежливо так: что, дескать, дура она совсем, и на кой черт написала – просил ее кто, что ли. Ты пиши знай – все хорошо, жду не дождусь тебя, а погода который день солнечная стоит. Тебе, дуре, все равно – ты совестливая, обманывать парня, который вроде как на войне, западло. А он после твоего письмеца поганого в петлю полезет.

***

От командирской палатки – крики. Слышно так, словно мы в пустыне –на километры никого. А мы и вправду в пустыне, только если ходить только между палаток, можно подумать, что все по-прежнему, и дома до самого горизонта.

Все гражданские стоят, с ноги на ногу переминаются. Это девчонки и мрачный Асадулла, у которого что-то со щитовидкой – отправляют, кажется, в ташкентский госпиталь, потому что здесь ничего не сделаешь. А щитовидке – отчего бы быть ей в порядке – фрукты нам здешние есть запретили после вспышки дизентерии. Хотя и не думаю, что духи их отравили, не так-то просто это. И отчего бы поэтому щитовидке не болеть.

Все гражданские – те, у которых истекли контракты – ждут. Скоро кто-нибудь подкинет до аэродрома, и тогда они уедут, а мы останемся. Ленка стоит довольная, и чемодан в руке больше гораздо того, с которым приехала. Аня стоит в стороне, она никуда не едет. Аня курит, и пепел падает на землю часто-часто и поэтому очень похоже на то, как падал несколько месяцев назад. Девочки стоят полукругом, будто в ногах у них полиэтиленовый черный мешок.

Никакого мешка нет, но все же ни одна из них не улыбнется.

Через десять минут грузовик рядок, Асадулла поднимает все вещи, стараясь держать голову прямо, потому что шея некрасиво распухла и, наверное, чертовски болит. А ведь он давно говорил, что – да, вот слабость такая нахлынула, ни руки, ни ноги поднять не могу, да. И шея – вон какая. Куда идти, что делать – не понимаю. Может, йодом помазать, а? Мы не дружили. Я сказал, чтобы к Ане шел. А он отмахнулся – мол, кто же с такой ерундой в санчасть ходит, курам только на смех. Я и сам так думал.

Когда грузовик начинает медленно, как по инструкции положено, ехать в сторону аэродрома, они начинают громко петь какую-то песню, но я не могу разобрать слов, потому что все равно машина сразу же оказывается слишком далеко. Поют девочки, поэтому я почти уверен, что это Анна Герман.

Другая Аня, наша маленькая Аня из санчасти, бросает окурок на землю.

Вале до Череповца далеко. Грузовик, самолет, поезд, трамвай. Красный.

***

Вначале мне кажется, что в городе все спят.