В Баграме всё спокойно

– Он своей магнитофон обещал, а один же не поедет…Нас для солидности прихватил. Ну и мы – не стоять же рядом с грузовиком, в самом деле…Вокруг духи, страшные как лешие, бородатые…Чуть ли не под нос всякий импорт суют, знай отмахивайся. Захожу в дукан – там целый склад всего в пакетах лежит – одежда, термосы разноцветные, часы – они на ладонь к себе браслеты выкладывают и спрашивают – шурави, какой часы хочешь? Какой часы, как тебе, а? Ты в Союзе такого не увидишь. Ну, на магнитофон мы с тобой точно еще не заработали. – Женька улыбается. – Вот я и жить бы остался.

– А родители как же, а институт? Света, она ведь…

Он уже не улыбается, даже горбится весь как-то, проводит рукой по полоскам на тельняшке:

– Да ну тебя, я же не всерьез. Что мне с этими бородатыми тут делать – не овец же пасти.

– Они не пасут, Жень, они просто берут их в горы, чтобы мы не спрашивали и не стреляли, а на самом деле черт их знает, что на деле выходит.

– Я знаю. Ты думаешь, я не знаю?

А утром снова «Урал», резь в глазах и петляющая дорожка к горному кишлаку, из-под колес летит щебень – едем, а сзади девочки из агитбригады, Валя с белыми кудряшками; если мы не стреляем, они разговаривают, аспирин и спички раздают. Едем, едем; долго еще.

***

Ленка прижимает к себе аккуратно свернутые джинсы, а грузовик едем мимо свисающих с ветвей оранжево-красных абрикосов. Трошин, свесившись через бортик, срывает абрикос, пачкает грязные пальцы соком из-под треснувшей кожуры и дает Ленке. Мне тоже хочется абрикос, но сорвать некому, а самой слишком страшно упасть. Ленка ест абрикос и все смотрит на меня сквозь слишком густые, растекшиеся по жаре ресницы – вот смотри, какой он. Смотрю. А у него по всему лицу и шеи раздражение от бритья, и хотя у многих такое видела, вон даже у Сашки с веснушками, а все равно хочется отвернуться.

***

– Да точно тебе говорю – из медицинской палатки всех с чирьями да с печёнкой выгнали, потому как заразная штука очень. Вот возьмёт она, к примеру, твою ложку…

– Ложку каждый свою с собой таскает, из поддона в столовке никто не берет – вон Вадик говорил, как у них в учебке в Ташкенте двое от поноса умерло. И ты, если не дурак, ложку чужую брать не будешь.

– И велели все у них там прокипятить и хлоркой присыпать, даже хлорку в банку ихнюю велел отсыпать и беленькой библиотекарше отнести. Ну, я отнес, а она сказала, что не знает, что ей с этим порошочком делать. А я такой, что вроде бы полы присыпать и все.

– Так делают, будто уже умер кто…

– Да навроде и умерла уже, давно уж лежит. По людям пойти может, Анька мне вчера шепнула, чтобы воду подольше кипятили. Хотя эта-то с Трошиным небось не чаи целый день гоняла…

– А тебе-то что?

Глаза его круглые, остановившиеся. Ему – как что. Ему до всего дело. Но это он стоял и курил над черным пластиковым мешком, поэтому вроде бы можно уже не злиться, отпустить. Юрка все знает, а если нет, то непременно кто-то шепотом, по секрету, или одним глазком в окошко, про воду или часы, которые Трошин в дукане отхватил, или даже через приоткрытую дверь – как Лена лежит с восковым налетом на губах, как Валя сыплет хлорку на пол, на черную линзу телевизора, на стол, чтобы все кружки и тарелки с засохшим баночным пюре стали словно в снежинках, и подумать только, что где-то идет настоящий снег, о который можно обжечься, снег без запаха хлорки, снег, которого наметет полный капюшон за каких-нибудь полчаса от общаги до института.

***

Она думает, что это мальчик с белыми губами из кишлака, где она впервые не сфальшивила о том, как идет по свету человек-чудак, и как с юга прилетают птицы. Она думает, что он выдохнул или посмотрел, а может и я к тем зря подошла, потому что это – «несанкционированное знакомство, которое затевать не следует» – так написано в «Памятке воину-интернационалисту», которую я несколько вечером в ленинской комнате читала наизусть.

Мальчик с белыми губами.

Все потому, что в санчасти не было кетамина, зато есть тетрациклин, поэтому Лена будет злиться, что на ее лучшую юбку попала хлорка и выжгла белое пятно.

Она вернулась в наш жилой модуль обычная: только волосы кто-то ей там под машинку состриг. От этого синева на губах и желтые тени под глазами стали заметными, наметились, вытянулись и расплылись по лицу.

Ленка садится, не глядя, на голую панцирную сетку, потому что все матрасы я стирала желтым хозяйственным, а теперь сушить негде, нигде не разрешается, ведь что же иначе получится – не часть, а прачечная. Поэтому всё, все вещи, и матрасы тоже, я сложила в углу, даже не расправила, отчего вата собралась комками. Не знаю, будет ли кто-нибудь на них спать.

– Ты теперь всё, да? Домой?

Лена: вроде всегда говорит, что теперь надолго, потому что – чтобы заработать, нужно пробыть до конца своего года, но теперь-то и тени под глазами, и волосы – кто захочет с такими волосами, если вдуматься.

– Трошин и не пришел ни разу. И не придет больше.

– Так ведь карантин, Лен, кто его пустит. И не дурак – заразу разносить, вот сегодня приедут с рейда – придет.