В Баграме всё спокойно

– Матери его нет здесь; а губы белые – вчера с юга ветер злой был, вот и побелели. А твои нам лекарства давали, и белые таблетки, и черные – всякие. Губы белые – хорошо; значит, крови в нем мало – как ранят, вся не вытечет. Ас-пи-рином лечить будем. – Старуха накрывает мальчика краем своего платка, будто спрятать хочет – это потому, что я подошла, я знаю. Все четырнадцать, кого сосчитала – ведь всех не видно, дети не видны за насыпью, молодые парни на склонах пасут овец с глазами больного мальчика, а ведь никто не знает на самом деле, где они – и может, мы совсем зря пришли, загородили вид на левый склон серо-песочным брезентом грузовика, попросили принести для баяниста табуретку, но никто не принес. Тогда он – Юрка Федоров, Юрочка, всегда улыбающийся, всегда вместо привет спрашивающий сигарету или даже махорки щепотку – газет тут нет, но он из библиотечной книжки вырвет листочек, на котором ничего важного, а только – Москва, Детская литература, а мне потом придется столярным клеем приклеить обычный листок желтоватой бумаги и написать чернильной самопиской «Остров сокровищ». И даже лейтенанту Трошину не пожалуюсь, потому что Юрка сидит на грязном камне в кишлаке, до которого мы ехали три с половиной часа – сидит спиной к горам, до которых мы, может быть, и доедем когда-нибудь, но там к этому времени не будет никого – ни мальчиков-пастухов, ни мамы ребенка с серыми губами. Юрка сидит спиной к горам, он всякий раз так садится, говорит – на закате солнце выглядывает из-за гор и слепит глаза как отполированная песком большая латунная кастрюля, оно помешает ему играть. Но я думаю, что наверняка записано в каком-нибудь положении о технике безопасности, о котором я не знаю.

– Температура у него, – говорю, уже и сама знаю – укроют, спрячут, а если и парни подойдут – самопалы достанут. Мальчик не двигается под черным платком, кажется, что даже не дышит. Губы у него серые, а сам дрожит – мелко, и руки у старухи трясутся, но я вижу все равно. Это может быть тиф, дизентерия, столбняк, или что-то совсем простое, детское, от чего прививки у нас в Череповце уже лет двадцать делают. Ничего не лечится аспирином, который мы раздаем им каждый раз – держи, бабушка, если вдруг чего, если голова заболит, или один из твоих сыновей наступит на ржавый гвоздь, или кто-то из наших выстрелит по тому подозрительному лохматому пареньку, что все крутится и крутится вблизи КПП – прими аспирин и все станет хорошо. Так они теперь думают, потому что это мы им сказали.

Губы серые, дрожит, а не потому ли старуха хочет так быстро унести – хотя концерт не кончился, Юрка все еще на камне спиной к горам, а Лена каждые две минуты поправляет нелепую красивую жемчужную брошку на вытянутой футболке – а бабка уносит потому, что что-то серьезное, чему не поможет ни желтое латунное солнце, ни бледная тонкая тень от ракитника – и мальчик не только дрожит, у него судороги, и тонкие слабые руки.

Дизентерия под Баграмом, дизентерия под Кабулом, под Гератом, под Джелалабадом – лица с восковым налетом, вырытые за кишлаком ямы. Я была не везде, да что там – меня нигде и не будет больше, кроме десятка поселков вокруг, а про Джелалабад знаю только, что соваться нельзя, иначе получишь пулю. Если хочешь пулю в зад – поезжай в Джелалабад. Мальчики шутят. А мы туда не поедем, не отправят. Это далеко. Я не знаю никакого города, но дизентерия всегда там, куда мы еще не успели добраться, и там, куда добрались, но привезли с собой только аспирин, баян и Анну Герман – ее тень в высоком голосе Ленки, которая окончила музыкальную школу по классу фортепиано и почему-то считается – что теперь самая – на нее будет смотреть бородатые лица в цветастом тряпье, старухи и больные дети.

Глаза лейтенанта Трошина – ну ты с ума сошла, Семёнова, да ты знаешь хоть, кого в санчасть притащила? Хочешь, чтобы ребята эту чертову хворь подхватили? Кто мне личный состав другой даст – ты родишь, что ли? Дура. Лучше книжки иди читай.

А глаза у Трошина косые – в них не хочется отражаться.

– Таблетки ему дайте, те, белые, – шепчу вслед старухе, чтобы никто-никто – и наши мальчики, что всегда стоят рядом с грузовиком и концерт не слушают, чтобы мы могли повернуться спиной к горам – не поняли, что случилось что-то страшное. Я вообще не врач, я никто, библиотекарша, у меня книг-то всего – Пушкин издания шестьдесят второго года и Стивенсон – стершаяся краска бумажных переплетов, оторванный уголки страниц – и каждый раз новый уголок, чуть только кто-нибудь возьмет почитать. И «Ленинский сборник» четвертого издания с черным профилем на обложке – новый, словно лакированный, такой красивый, что хочется завернуть в белую бумагу и хранить под подушкой, хотя и не положено это. Я потом открою. Я даже не знаю, какие там статьи.

– Нет, ничего, просто жарко очень, – Ленка смотрит на меня, солнечный зайчик от полированной застежки ее жемчужной брошки садиться на мою руку. Мне хочется отогнать его.

***