В бой идут «ночные ведьмы»

Недолгое время спустя, когда над полевым аэродромом загорается рассвет, что возвещает об окончании полетов, Ирина начинает перекличку. Татьяны и Веры нет в строю, они не откликаются. Все знают, что значит это молчание. Теперь предстоит найти останки самолета – они должны быть где-то неподалеку. Самолет находят на следующий день. В этот раз судьба не была благосклонна к Татьяне и Вере, дружбы и взаимопонимания оказалось недостаточно, чтобы ускользнуть от смерти. Они сгорели в небе над землей, уже освобожденной Красной армией, – всего в нескольких километрах от аэродрома.

Грузовик везет на полевой аэродром то, что осталось от их тел.

В 1944 году «ночные ведьмы» уже хорошо были знакомы со смертью. Полк потерял и оплакал многих, очень многих. Перед мертвыми телами девушек отброшен стыд и воинская дисциплина.

Татьяна и Вера – то, что от них осталось, – лежат перед однополчанами, их можно распознать по знакам отличия на форме, тоже опаленной в огне.

К внутренней боли примешиваются угрызения совести. Девушки могли бы спастись, если бы у них были парашюты, но их авиационный полк собственным коллективным решением от парашютов отказался. И никто не настоял, чтобы они остались в обязательном комплекте. В узкой кабине парашюты занимали бы много места, затрудняли бы движения и не позволили взять максимум бомб. И потом: прыгать с парашютом на вражескую территорию – значит попасть в плен, а это было хуже, чем сгореть в небе.

Танцплощадка

Ирина встает со стула и сообщает, что приготовила для нас с Элеонорой моченые яблоки в сахаре, и хочет, чтобы мы их попробовали. Она берет трость и направляется к холодильнику. Вынимает оттуда банку и протягивает нам. После чего быстро заканчивает рассказ о Татьяне и Вере. Я не удивляюсь: уже не раз Ирина прерывала рассказ, когда боялась, что не справится с эмоциями. В наши первые встречи я думала, что перерывы в повествовании, которые она устраивала, вызваны усталостью и слабостью, но потом поняла, что это не так. Ирина в свои девяносто шесть лет не ведает усталости или, может быть, просто хорошо умеет распределять свои силы. Она приглашает нас к себе после дневного сна, потому что тогда чувствует себя в форме. Воспоминания семидесятилетней давности, даже самые трагичные, хранятся в глубинах ее памяти в строгом порядке. Наконец-то я поняла – Ирина прерывается, чтобы ее гостьи не чувствовали смущения, когда она рассказывает о боли, смерти, страдании. Она не хочет, чтобы, переживая эти трагедии, мы потеряли нить повествования о ее подругах и о значении Великой Отечественной войны.

И в самом деле, моченые яблоки в сахаре оправдывают свое предназначение: по кухне разносится запах специй, и обстановка снова становится легкой и непринужденной. «Они очень просто готовятся», – заверяет Ирина и обещает дать рецепт. После чего продолжает свой рассказ с того места, на котором остановилась. Поглядывая на холодильник, откуда только что извлекла яблоки, она спрашивает: «А знаете, когда я впервые увидела холодильник? В 1944 году, когда мы пришли в Восточную Пруссию. Конечно, он выглядел не так, как этот, но довольно похоже».

«Ведьмы» вопросительно переглядываются и понять не могут, что это за большой белый ящик, который они встречают в кухнях, – этот предмет удивляет их больше всего в домах той страны, куда они прибыли. Для тех, кто четыре года прожил в полевых лагерях, прусские дома действительно кажутся другим миром: здесь царит порядок, все начищено до блеска. Девушки видят ухоженные садики, натертые мастикой полы, на столах – вышитые салфеточки, в буфете – баночки с вареньем, супницы всех форм и размеров, картины на стенах. Во дворе – аккуратный хлев для скота, садики с фруктовыми деревьями, расчерченные, как по линейке, грядки на огородах. После того, как «ведьмы» увидели разграбленные белорусские и польские деревни, где людям приходилось жить вместе с животными под одной крышей и где царили разруха и нищета, они были поражены солидным благосостоянием прусских жилищ. В домах пусто – ни мужчин, ни женщин, ни детей. Все в страхе бежали. «Ведьмы» ходят по комнатам и в доме своего врага вдруг начинают испытывать неожиданные чувства ностальгии, сожаления, огорчения: столько лет они уже лишены этой уютной домашней безмятежности… Ненависть к немецким захватчикам растворяется в грусти, охватывающей их и распространяющейся на предметы – картины, кресла, чашку, вымытую и оставленную в раковине, на шаль, брошенную в кресле. Ирина видит во дворе игрушечную коляску для кукол. Наверное, какая-то девочка недавно катала ее здесь, – и к грусти примешивается нежность.