В большом чуждом мире

Теперь он больше ничего не знал о людях, и, если перекидывался словом с охранником, в слове этом не было смысла и чести, были только звуки, означавшие приказ или объяснение простейших действий, например: «Бери еду». Однако одиночество не в том, он ведь и без слов радовался, когда был рядом с Гойо Аукой, с Аврамом, с внуком, да с любым общинником. Много сокровенных бесед ведут молчащие люди, пока язык отдыхает. Он вспомнил собаку Свечку. Да, дело не только в человеке, ему не хватало любого живого существа, какой-нибудь жизни, ведь и в лесу лучше, чем в пустыне. Вообще-то он любил уединение и нередко стремился в горы, но, если вникнуть, и там его окружало множество друзей. Вот в тюрьме ты и впрямь один, а от одиночества нет проку. Не думайте, что Росендо тосковал о женщине. Как-то раз он поделился со священником своими мыслями, и тот сказал: «Неужели и индейцу это ведомо?», — словно индеец ничего не понимает, а потом прибавил: «Ты имеешь в виду общение душ?» Но сейчас Росендо скучал по Свечке и по деревьям. С ними бывало хорошо, а ведь священник говорил, что у зверей и растений души нет. Алькальд же верил в душу Руми или хоть в душу земли. Бедный его ум не мог во всем этом разобраться, одно он чувствовал ясно: сейчас с ним нет никого, а быть все время лишь с самим собой — невыносимо. Перед ним была стена. Только человек, собака, птица, початок или ветка спасли бы его.

Стена, одиночество. Время тащилось по полу, подбиралось к его постели, поднимало, кормило, укладывало, и вечно повторялось все то же — стена, одиночество…

Рехидоры созвали совет общины, чтобы выбрать нового алькальда. Собрался совет утром — надвигалась буря — перед домом Росендо, словно он был еще с ними.

Гойо Аука, Клементе Яку, Артидоро Отеиса и Антонио Уилька сели так, что между ними осталась никем не занятая скамья. Общинники разместились на пологом склоне, между пампой и скалами. При виде пустой Скамьи, на которой обычно сидел Росендо, многие женщины заплакали.

Гойо Аука встал и рассказал все, как есть. Ветер трепал шали и пончо, тучи затягивали небо, и оно все больше походило на своды подземелья. Голбс рехидора звенел и Дрожал, словно струйка воды в мрачной бескрайней пуне.

Алькальдом почти без споров выбрали Клементе Яку. Он был умен и хорошо знал землю. Выбрали его потому, что всегда считали преемником Росендо. На его месте могли бы оказаться и Гойо и Артидоро, но они заранее проиграли битву: Гойо слыл недалеким, ибо вечно только поддакивал Росендо, а имя Артидоро прочно связалось с потерей быка и злополучным арестом алькальда. Что же До Антонио Уильки, мысль о нем пришла бы в голову лишь молодым безумцам, и они не посмели бы ее высказать. Пока что он показал себя неплохо, но выбирать его в алькальды было рано, ему предстояло выдержать суровое испытание временем.

Клементе просто и спокойно занял пустое место. Ему уже исполнилось пятьдесят, он был высок, сейчас — исхлестан ветром, а его темные глаза глядели на людей так, словно перед ним было поле и он приговаривал: «Это годится под картошку», «это — под ольюко». Первым делом Клементе попросил, чтобы выбрали нового рехидора.

Спорить никто не собирался и все же пришлось, когда выставили кандидатуру Артемио Чауки. Кое-кто поддержал его, — он был потомком старого Чауки, истинно индейского мудреца, слава которого вознеслась высоко, как вершина. Сам Артемио особой мудростью не отличался.

Человек он был отчаянный, грубый и, чтобы хоть чем-то выделяться, непрестанно все ругал и оспаривал. Слушались его не всегда, и это его злило. Он считал себя гонимым за правду. Чужаков Артемио ненавидел и хотел изгнать из общины Порфирио Медрано. Как мы помним, по его наущению того не выбрали рехидором.

Порфирио попросил слова, встал, подумал и начал так:

— Я рад бы увидеть среди рехидоров Артемио Чауки. Он человек хороший и к тому же строгий, ничто от него не укроется…

Сказал он это не без иронии, и, хотя сейчас было не до смеха, кое-кто засмеялся.

— Только вот я хотел бы спросить, — продолжал Порфирио, — что нам теперь больше всего нужно? Ответить легко: работа. Судить да рядить смогут наш новый алькальд и бывалые рехидоры. Я предлагаю им в помощь самого лучшего работника, самого сильного и прилежного, — Амбросио Луму.

Лума сидел с женой и детьми немного в стороне и безучастно жевал коку. Услышав свое имя, он удивленно взглянул на Порфирио.

— Встань, Амбросио Лума, — сказал новый алькальд, которому он нравился, а строптивый Чауки — не особенно..

Амбросио немного помялся, но все же встал. Лицо у него было толстое и смуглое, а глаза — совсем крохотные. Носил он старую шляпу и лиловое пончо в редкую полоску. Он действительно работал на славу и был простым, смиренным человеком. Не один Порфирио оценил его ум. Сейчас он как ни в чем не бывало жевал коку, думая, наверное: «Выберут или не выберут, а работа всегда в цене». И всем понравилось, что он так бескорыстен и скромен.