В большом чуждом мире

— Вы ни о чем не беспокойтесь. С общинниками я связан. Контора моя рядом, у самой церкви. Пошлите за мной, если что.

Адвокат ушел, и шаги его затихли в коридоре, а Росендо еще долго видел его перекрещенное решеткой лицо. Корреа был молод, смугл, с прямым взглядом и не очень веселой улыбкой… Что он думает? Разве он не видит, какие силы собрались против них, не вооруженных ничем, кроме закона, который так часто нарушают? А все же хорошо знать, что есть еще на свете добрые люди.

На другой день, после завтрака, Росендо вывели на прогулку. Тюрьма была старая, с двумя дворами, и он попал во внутренний. Там было много заключенных, они то и дело подходили к Росендо — индейцы и чоло, разных возрастов, почти все в пончо. Вскоре появился Хасинто Прието, обнял Росендо и назвал своим братом. Кузнец был все в той же шапке, в том же дешевом костюме, в тех же грубых ботинках. Только лицо его побледнело от тюремной мглы.

— Росендо, сядь на скамейку… сделай милость, сядь…

У кузнеца была в руке скамеечка.

— Да я лучше на землю, если дозволяется…

— Нет, сядь сюда, а я постою, все ж я помоложе…

Росендо сел, но Хасинто стоять не пришлось, — он увидел камень и подтащил его к самой скамейке. Заключенные с восторгом глядели на него. Сильный человек доп Хасинто!

— Гляди, Росендо, какой двор грязный, вон там — прямо свалка. Знаешь, отчего мы здесь? Из-за воровства. Раньше нас водили в мощеный двор, а в проходной были деревянные ставни, вот такие толстые. И представь себе, супрефект пронюхал, что они из дорогого дерева, и продал их с начальником на пару. Из-за каких-то несчастных десяти или там двадцати солей пас гоняют сюда. Чтобы с улицы не видели, как в тюрьме худо, суют людей в сырую яму…

Эта часть тюрьмы была совсем старая. Крыша протекала, пустые галереи и переходы дышали сыростью. Да и во дворе солнце подсушило лишь один край, где и гуляли узники. Рядом была топкая грязь, по вонючим лужам плавала зеленая ряска, а подальше серела обветшалая, источенная водою стена. Все тут было печально, особенно люди, босые индейцы в рваных пончо, словно голодные звери. На тех, кто был во власти сеньора судьи, отпускалось по двадцать сентаво в день. Каким же чудом, спросите вы, они кормились? Если некому было приносить им еду, они жили подсушенным маисом, кокой да скудными объедками. Тем же, кто был в ведении супрефекта, приходилось и того хуже. Они не получали ничего и еще приплачивали, если им удавалось отсюда выйти. Денег у них чаще всего не было, и супрефект договаривался с кем-нибудь из поместья или с шахты, и там у них вычитали, сколько нужно. Метисы, кроме одного или двух, содержались не лучше. Но они были городские, носили фабричные костюмы и презирали деревенщину. Обо всем этом старому алькальду рассказал кузнец.

— И ничего тебе не бывает за то, что ты их бранишь? — спрашивал друга Росендо.

— А что мне сделают! Среди этих бедняг доносчики есть, я нарочно и говорю, чтобы знали.

— Нет, Хасинто, по-моему ты не прав…

Несчастье сроднило их, и они как-то сразу перешли на «ты».

— Ничего, хуже не будет!

Между тем солнце грело иззябшие спины, прогревало кости. Тюрьма учит многому. Где еще узнаешь, что такое капелька солнца, вернее, капелька света, просачивающегося сквозь тучи? Лишь выйдя из мрака, понимаешь, что значит свет. Все ярко, все выпукло, весь мир виден даже па фоне черной степы.

По вечерам чоло пели, а индейцы играли на флейте. Один здешний чоло знал печальную песню:

Двадцать пятого августа утром
они взяли меня под арест,
посадили потом в одиночку,
на свободе поставил я крест,
 ай-я яй,
на свободе поставил я крест.

Росендо слушал его, прильнув к решетке, и жевал коку. Эти песни как-то отдаляли его от общины и духовно роднили с городом. Раньше он их редко слышал, он любил нежные деревенские песни.

Нет тебя, тюрьма, страшнее,
хуже разве что в могиле,
здесь мне лучшие друзья
вероломно изменили,
ай-я-яй,
вероломно изменили.

Дрожащий, сильный голос звенел во мгле. Сначала он звучал мерно и протяжно, потом срывался, оплакивая свою беду.

Ой, тюрьма моя проклятая,
вся из кирпича и стали,
здесь послушными овечками
парни удалые стали,
ай-я-яй,
парни удалые стали.

В тюрьме любили грустные песни. Каждый узнавал в них свои невзгоды, которые и довели его до известной по всем округам столичной тюрьмы.

В девять наступала тишина. А в двенадцать часовые начинали перекличку: первый, второй, третий, четвертый. Первые трое выкликали свои номера на крыше, четвертый — в коридоре. Если кто-нибудь не отвечал, это означало, что он спит, и его будили. В ночном молчании эти крики отдавались по всей тюрьме и разгоняли недозволенные сны о свободе.

Как-то под вечер кузнец пришел во двор на удивление веселый.