В большом чуждом мире

Его обвиняли в угоне двадцати коров. Правда, доказать этого не могли, но и он не мог оправдаться. Все было против него, и один погонщик даже почему-то признал его. Индейцы все похожи друг на друга, ошибиться нетрудно, а пока что Онорио сидел в тюрьме. Власти ждали поимки его сообщников. Сидел он три года, голодный, без помощи, лохмотья почти истлели на нем, а на двадцать сентаво в день он покупал то немного маиса, то картошку, то коку. Теперь и он поверил, что родни его нет, потому что в сердце не осталось сил для надежды. Тюремный холод пропитал его насквозь, он совсем ослабел, хворал и думал, что скоро умрет…

Росендо снова вызвали на допрос. Онофре Росас сообщил, что продал дону Альваро быка черно-белой масти, а потом, в присутствии судьи, признал его в том быке, которого отняли у Росендо. К тому же он сказал, что клеймо с буквами О и Р принадлежит ему. Росендо же снова утверждал, что, хотя он читать не умеет, клеймо общины он узнает по форме. Оно и было на том быке. Корреа Сабала потребовал экспертизы.

Чоло, поющий печальные песни, сидел «за военные действия». Он был коренаст, носил белую шляпу с лентой национальных цветов, желтую мятую рубаху и казался человеком лихим, что и подтверждалось составом его преступления.

— С кем не бывает? Разберет тебя как следует, а тут еще под руку кто подвернется…

Чоло охотно рассказывал о роковом происшествии. Как-то раз он пил с друзьями в кабачке у одной женщины по прозвищу «Куропатка». Пели они, играли, выпивали, а потом и в пляс пошли. Куропатка и ее подруги плясали на диво, а кавалеры так просто каблуки отбили. Веселились они, веселились, и вдруг откуда ни возьмись явилось человек двадцать из другого квартала. «Нет, вы подумайте, — вставлял тут рассказчик, — как же им не стыдно лезть туда, где мы пляшем? Шли бы в свой кабак. Всем известно, что кварталы наши издавна воюют». Танцоров было всего лишь десятеро, и все же, чтобы не уронить своего достоинства, они предложили непрошеным гостям убраться. Да, предложили. Но самый наглый из пришельцев ответил: «Еще чего! Все кварталы наши». Этого выдержать они не могли, и началась драка. Били друг друга и кулаками, и ногами, и по голове. Сломали стол, и тут нынешний узник схватил от него ножку и обрушился на противника. Каждым ударом он сокрушал по врагу и, опьянев от чичи и воинского пыла, разил неприятеля направо и налево. Все, кто еще был па ногах, убежали, даже женщины, только Куропатка не ушла с поста, и ей досталось: много дней потом ходила она с огромной шишкой на лбу. Оставшись почти что в одиночестве, наш чоло принялся за посуду и все перебил. Когда явились жандармы, кто-то из раненых стонал, другие же лизали струившуюся по полу чичу. Героя повели в тюрьму. На его счастье, ножка у стола была не очень толстая и «проломила всего лишь два черепа, раздробила три ключицы, два предплечья и одну кисть». Прочие жертвы отделались ушибами. Куропатка вела себя прекрасно и не взыскала ничего ни за посуду, ни за чичу. Правда, и у нее рыльце было в пуху: она соблазнилась лестью наглеца, слова которого и вызвали драку, и пустила его с друзьями в кабачок, предавая тем самым свой квартал. Наглец получил по заслугам — ему сломали ключицу и свернули на сторону нос. Все это обвиняемый узнал и от друзей и на допросах. Сам он помнил события лишь до той минуты, когда схватил ножку от стола… «Однако посудите сами, это же военные действия, за что же меня держать в тюрьме?» — говорил он.

Как-то вечером из ворот городского дома, принадлежащего Аменабару, выехали пятеро всадников. Галопом промчавшись через площадь, они поскакали дальше, за город. То были сам дон Альваро, его младший сын Хосе Гонсало и трое надсмотрщиков. Помещик вез сынка в Лиму учиться, а заодно собирался похлопотать о кандидатуре старшего сына, Оскара.

Когда наутро об этом узнали в городе, всадники уже миновали пуну Уарки, а быть может, и границу провинции. Корреа Сабала пришел к Росендо и сказал:

— Сбежали…

Хасинто Прието думал, что скоро его освободят, В воскресенье, узнав о бегстве врага, общинники обрадовались, а когда они рассказали о случившемся в деревне, доволен был даже сам Артемио Чауки.

Одного из городских узников звали Абсалон Киньес. Он был круглолиц, глаза его весело сверкали, толстые губы улыбались, волосы лежали аккуратно, а серый костюм сильно лоснился. Ботинки раздумывали, развалиться им или подождать; поля черной шляпы висели печально, словно крылья обессиленной птицы. Абсалон бывал в Косте и хвастался, что может провести кого угодно. Он никогда не унывал и, как все ловкие нарушители закона, любил рассказывать, за что сидит, чтобы порисоваться перед обычными преступниками. Особенно он поражал одного юного и неискушенного узника по имени Педро, обвинявшегося в краже коз. Все советовали парнишке держаться от Абсалопа подальше, чтобы не набраться от него дурного.

Как-то вечером Росендо услышал, что Киньес учит Педро уму-разуму: