В большом чуждом мире

— Еще не то бывает! Что-то мне сдается, похождения мои не кончились. Не из таких я! Вот это фокус с деньгами, а есть и с кладом, и с наймом дома, и с фальшивым серебром, и другие… Этому, первому, как видишь, меня научил Гонсалес, большой плут, а прочим — один его знакомый… Лучше всего с кладом, только тут нужны хорошие помощники. Хотел было я разыграть здешнего священника. Пришел к нему простак простаком и говорю: «Отец, был я вчера на мессе, и показалось мне, что у вас тут в церкви клад. Наверное, иезуиты закопали». Их всегда хорошо помянуть, про них слава ходит, что они много чего позакопали. Священник заволновался, а я ему и рассказал, как я нашел десять, кладов, и предложил искать ночью, днем там полно богомольных старушек. Сперва он со мной ходил, потом утомился и оставил меня одного. «Ну, Абсалон, думаю, дело в шляпе!» У меня был приготовлен ящик, обитый кожей, со всякими фальшивыми драгоценностями. Выкопал я глубокую яму, поставил его туда, но так, чтобы видно было — кто-то здесь рыл. На другой день иду к священнику и говорю: «Отец, мы на верном пути, там что-то есть, земля разрыта». Он со мной пошел и сам светить стал, а я себе копаю, тружусь и взываю ко всем святым. Ну, зазвенела кирка о ящик, я и кричу: «Матерь божия!» Перекрестился, руки сложил, гляжу вверх, и священник за мной. Вытащили мы ящик, понесли к нему в дом. В ящике были две резные шкатулки, чаша и еще кое-что, все блестит, как золото. Яму мы закопали, и я говорю: «Отец, сдадим государству, как по закону». А он мне отвечает: «Что ты, сын мой, сам же говорил — это закопали иезуиты, причем же тут государство? У меня есть друзья, я это тайно продам, и мы поделимся». Вижу, все идет хорошо. Говорю своему помощнику: «Езжай в столицу и шли мне скорей телеграмму, чтоб я выезжал по торговому делу». Я думал прийти с телеграммой к священнику и сказать, что уезжаю, он пускай все продаст, а мне мою часть выдаст наперед. Конечно, он бы меня надул, но солей пятьсот дал бы. А помощник телеграфировал прямо ему: «Передайте Киньесу жду торговым делам». Видал такого идиота? Священник думал, что про нас с ним никто не знает, и перепугался. Я у него уже вытянул двести солей, но он на меня донес, а клад сдал. Потом мне сказали, что священник сначала вызвал ювелира, и кислота разъела мои драгоценности, как бумагу. Власти тоже их проверили, а я сказал, что не отвечаю за тех, кто зарыл подделки, но эксперты признали, что ящик пролежал в земле не больше десяти дней. Меня и посадили за мошенничество… Ну ничего, я выйду… У меня знакомства большие, да и про священника я немало знаю… Не выпустят— порасскажу про него, помяни мое слово… А для фокуса с серебром нужно, чтоб торговец был поглупее, но это бывает… Вот послушай-ка…

Время прогулки кончилось, и узников развели по камерам.

Один только ночной дождь стучал одинаково и в тюрьме и на воле. Монотонно, как всегда, он барабанил по крышам и лужам. А если шел днем, заключенных не выводили гулять, и они глядели на него сквозь решетку из своего двойного заточения. Казалось, клубок свинцовых нитей никак не размотается, и все шуршит, шуршит. Холодная сырость и злая скука пробирали до костей.

Как-то под вечер совсем измученный узник уставился Росендо в глаза, словно искал в них ответа. По-видимому, он был безумен и бормотал: «Да, да…» А потом: «Кровь течет…» Он вспоминал хижину в пуне, о чем-то спрашивал, объяснял, что пончо у него хорошее, длинное, только не свое, а мертвеца, как ни бейся, не вытащишь из коки. В коке этой — кровь, там и маленький мертвец и большой. По ночам большой мертвец его душит, а он ему говорит: «Кыш!» Его били по голове, и он видел звезды. У него паслись две овечки, а мертвец не ходит, он летает. И ослик у него был, ел из рук соль, и мертвец на него глядел… «Тайта, он хочет меня убить за черную овечку… Мертвец, мертвец…» Безумец припал к груди алькальда, и тот обнял его, словно спасая от мертвеца. Индеец заплакал, заплакал и Росендо.

Шестерых индейцев, в том числе — двух женщин, обвиняли в бунте и нападении на жандармов. Родом они были со склонов Суни. В тюрьме индейцы ели раз в день пшеничные зерна, которые варились в очаге, сложенном в углу двора, и держались вместе, не расставаясь, словно беда связала-их в единый сноп.

Четверо жандармов, набирая рекрутов, ехали по Суни и уводили с собой молодых парней. Индейцы подстерегли их у дороги, накинули на них лассо и стащили с лошадей, а парни убежали.

Сидели они уже два года. Дело их должно было разбираться в Пиуре, центре северной военной зоны. «Где ж эта Пиура?» — спрашивали они. Им отвечали, что она далеко за горами и за большой пустыней. Значит, далеко… Они не верили и при случае спрашивали снова. Им отвечали то же самое: «Да, далеко».

И все же им хотелось туда попасть. Они не думали, что так уж тяжко согрешили, а дома некому растить хлеб, семьи бедствуют, скот болеет. Им хотелось туда попасть и узнать свою судьбу, но никто не вспоминал о них.

В воскресенье один индеец говорил другому, обвиненному в членовредительстве: