В большом чуждом мире

— А как она, любит тебя или нет?

— Ничем ее не проймешь…

— А-га… Значит, напишем так…

Пьеролист вынул из кармана перо и чернильницу и написал:

Мое любовное посланье
тебе доставит голубок
в надежде, что из состраданья
ты, милая, ответишь в срок.
Услышь моих молений звуки,
не хмурь надменно злую бровь.
Ведь нет па свете горшей муки,
чем безответная любовь.

— Стихи — первый сорт, но с тебя, как с друга, я ничего не возьму…

Поэт развлекал заключенных пять дней и, выходя на волю, крикнул с порога: «Да здравствует Пьерола!»

«Первый, второй, третий, четвертый…»

Росендо уже привык к монотонной ночной перекличке. Иногда он вспоминал о проклятой змее, которая пересекла ему дорогу. Конечно, одна змейка не могла напророчить столько бед. А добрый ответ тайты Руми? Это ему ответило собственное сердце. Теперь он подходил все ближе к Паскуале и к Ансельмо, и ему хотелось спросить их: «Что с нами будет?» Они были близко, совсем рядом, голова к голове. С ними и во тьме становилось легче.

«Первый, второй, третий, четвертый…»

Пора спать. Кто же там стонет вдали?

Постепенно Росендо подружился с другими заключенными. Индейцы немного чуждались кузнеца, а старого алькальда глубоко почитали. «Ты добрый, тайта». Самый оборванный — тот, которого он накормил, — рассказал ему о себе.

Звали его Онорио, и жил он на свете один. Лохмотья были ему единственным платьем, тюрьма — единственным домом… Не всегда у него были тощие руки, скрюченные пальцы, сгорбленные плечи. Когда-то и он цвел, как дерево, под дождем и солнцем. И женщина у него была — нелегко об этом вспоминать! Он выбрал ее, и она его любила. Вот как-то понадобилось строить мост через реку Палуми, и стали на эту работу набирать народ. Одни шли охотно, других гнали силой. Пошел и Онорио. Мост надо было соорудить большой, каменный, работы на сто лет. Строили они с зари до зари, ели плохо и сработали его в полгода. Тогда их отпустили на все четыре стороны, и дали кому по десять солей, а кому — по пять. Они тут полжизни оставили, а им почти и не заплатили. Но это еще ничего, хуже другое — когда Онорио вернулся в свои края, он и дома не нашел. Там прокатилась чума, одни колоны сбежали, иные— перемерли. Дома помещик велел сжечь, чтобы заразу уничтожить. Никто не мог рассказать толком, где родители Онорио, где жена, ушли они или умерли. Увидел Онорио пепелище и подумал: «Наверное, ушли. Не умереть же им всем!» — любящее сердце верит слепо — и отправился искать их в горы. Шел он, шел, видел иногда новые дома, крытые свежей соломой, и всякий раз надеялся, что это его родные построили, и всякий раз там жили другие. По бедности своей люди угощали его лишь миской каши или совсем не угощали, и он все шел, не теряя надежды. Когда Онорио угнали строить мост, жена его носила пеструю юбку. Он и решил, что увидит ее непременно в этой самой юбке, и всякий раз, заприметив такую расцветку, бежал к незнакомой женщине, а та с недоверием глядела на него. Всем рассказывал он о своих родных, всех расспрашивал, но никто их не видел, никто о них не слышал. Ни один человек. Промаявшись впустую, он возвратился на ту землю, которую некогда обрабатывал и всегда любил. Он все еще надеялся. Он думал, что построит новый дом, распашет и засеет поле, а родные, прослышав о том, что мост построен, поймут, что он вернулся, и вернутся сами. На обратном пути, у постоялого двора, он повстречал людей, гнавших большое стадо. Он зашел в дом и лег там спать, а поутру узнал, что арестован. «Ах ты ворюга!» — кричали ему. «А что я сделал?» — «Не прикидывайся дураком!» По-видимому, скотокрады, подстерегавшие коров, узнали, что их разыскивают, и убежали. Онорио повели в тюрьму. Он не мог доказать, что занимался честным трудом после постройки моста. Когда он говорил, что искал родню, ему отвечали: «У индейца, да такие чувства?» Свидетелей у него не было, он не знал по именам тех, у кого справлялся о родне, да и они его не помнили, — кто запомнит какого-то прохожего. Как-то один охранник отправился по делу в те края, где побывал Онорио, и он попросил его повидать двух индейцев, которые жили в двух домиках, кирпичном и тростниковом, и могли бы подтвердить, что он у них ночевал. По возвращении охранник сообщил, что они сказали: «Да, ночевал один бедняга, искал свою родню, а каков он с виду — не помним. Да и не хотим в это впутываться, еще самих в скотокрадстве обвинят».